На самом деле это выросшая в нем странная тварь, святое нутро Иуды глаголет через него. При мысли о том, что он слышит голос этого существа, Иуда на мгновение лишается дара речи.
— Все мы дети паука, — вещает старый сумасшедший.
На скалах находят переписанные вручную экземпляры «Буйного бродяги».
Это не три забастовки, и даже не две с половиной. Это одна стачка, против общего врага и с общей целью. Женщины нам не противницы. Их не в чем винить. Нет монет — ласки нет, говорят они нам: так пусть это станет и нашим девизом! Мы не уложим больше ни одной шпалы, ни одного рельса, пока обещанные нам деньги не станут нашими. Они начали, мы подхватим. Наш девиз: «Нет монет — ласки нет!»
Как только надсмотрщики понимают, что мужчины и женщины не перестанут бастовать, сломив друг друга взаимными обвинениями, наступает перемена. Иуда чувствует это, когда замечает, как с новой деловитостью начинают сновать туда-сюда бригадиры.
Уже становится жарко; Иуда обливается потом, когда идет, не позавтракав, вместе с другими праздными рабочими к устью тоннеля. Проходчики выстраиваются в боевом порядке, вскинув на плечо заступы. Перед ними встают жандармы и бригадиры с отрядом переделанных в цепях.
— Ну давайте, подходите, — говорит один из надсмотрщиков.
Иуда его знает: им всегда прикрываются, когда нужно принять непопулярные меры. Появляется делегация проституток — двенадцать женщин во главе с Анн-Гари. Проходчики начинают выкрикивать обидные слова. Женщины молчат и только смотрят. Позади них, точно бык, сопит поезд.
Надсмотрщик выходит вперед и останавливается напротив переделанных. Повернувшись к забастовщикам спиной, он разглядывает разношерстную толпу существ, снабженных излишками металла и чужой плоти. Иуда замечает, как Анн-Гари шепчет что-то Толстоногу и еще одному мужчине, а те кивают, не оборачиваясь. Взгляды обоих устремлены к переделанным. Один из них — мужчина с резиновыми трубками, выходящими из тела и вновь входящими в него, — ловит взгляд Толстонога и едва заметно склоняет голову. Рядом с ним — совсем молодой парень, из шеи которого растут хитиновые ноги.
— Берите заступы, — командует бригадир переделанным. — И марш в тоннель, камни дробить. Указания получите на месте.
Ответом ему — молчание и неподвижность. Между переделанными и бастующими вклиниваются жандармы.
— Берите заступы. В тоннель шагом марш. Копать до конца. Тоннель должен быть пройден.
И снова все молчат. Люди с вечного поезда знают, как используют рабочую силу переделанных, и многие начинают заранее кричать: «Штрейкбрехеры, подонки». Но крики скоро стихают, потому что никто из переделанных не трогается с места.
— Берите заступы.
Когда и на третий раз никто не подчиняется, надсмотрщик берется за хлыст. Тот со свистом взвивается в воздух и опускается. Раздается крик, и один из переделов падает, закрывая окровавленное лицо.
Раздаются испуганные крики, некоторые переделанные начинают двигаться, но кто-то из них отдает негромкий приказ, и все остаются на своих местах, кроме одного, который срывается с места и бежит к устью тоннеля с воплем:
— Я не хочу и не буду, вы меня не заставите, это дурацкий план!
Никто на него не смотрит, и он скрывается в темноте. Юноша с тараканьими ногами на шее дрожит и упорно не отрывает глаз от земли. За его спиной человек с трубками что-то говорит.
— Берите заступы.
Надсмотрщик надвигается на переделанных.
Что-то вскипает внутри Иуды. Вокруг него поднимаются ропот и гнев.
— Берите заступы, или мне придется вмешаться и обезвредить смутьянов. Заступы берите и в тоннель, а не то…
Люди начинают кричать, но голос надсмотрщика перекрывает их крики.
— А не то мне придется принять меры против…
Нарочито медленно он обводит взглядом объятых страхом переделов, одного за другим, долго смотрит на человека с трубками, единственного, кто не отводит глаз, а потом хватает дрожащего парнишку, который кричит и вырывается.
— А не то мне придется принять меры против этого заводилы, — заканчивает надсмотрщик.
Мгновение никто в толпе не произносит ни звука. Тогда надсмотрщик жестом подзывает к себе двоих жандармов, и толпа тут же взрывается воплями, а жандармы сбивают парня с ног.
И, как это бывало, когда пели копьеруки, Иуда видит сгустившееся время. Он наблюдает, как опускаются полицейские дубинки, как юноша неумело прикрывает руками свою голову и хитиновые ножки. Он успевает проследить полет птиц над собравшимися здесь, успевает разглядеть все лица в толпе, ставшие вдруг неодолимо притягательными.
Все поражены и заворожены происходящим. Передел с трубками, который опекал парнишку, стоит, стиснув зубы. Укладчики, напротив, разинули рты от жалости, а проходчики из-под прикрытия скалы смотрят с тупым недоумением, даже страхом, и повсюду, куда ни посмотрит Иуда, пока защелкиваются наручники и жандармы сдерживают толпу, он видит колебание. Все напряженно колеблются, глядят друг на друга, на воющего парнишку, на палки, снова друг на друга; колеблются даже жандармы, все медленнее нанося удары, а их коллеги неуверенно поднимают оружие. Нарастают голоса.
Иуда замечает Анн-Гари: подруги держат ее, а та царапает ногтями воздух с таким видом, будто вот-вот умрет от ярости. А люди кругом подавляют дрожь, точно перед прыжком в ледяную воду, и всё переглядываются, выжидая, и тут Иуда чувствует, как что-то внутри него рвется наружу, это его странная доброта вырывается на свободу и подталкивает их, и он улыбается, несмотря на кровавую жару, и все приходят в движение.
Но первый шаг делает не Иуда — он никогда не бывает в числе первых — и не передел с трубками, не Толстоног и даже не Шон, а какой-то совершенно неизвестный проходчик, стоящий в первых рядах. Он выходит вперед и поднимает руку. Этот рабочий словно проламывается через напряжение, утвердившееся в мире, разбивает его и выплескивается во время, как вода, перехлынувшая устье капилляра, за проходчиком устремляются другие, и вот уже Анн-Гари бежит вперед, и переделанный пытается удержать дубинки и кнуты жандармов, и сам Иуда тоже бежит и вцепляется своими загрубевшими от работы руками в глотку кого-то в форме.
Горячечный звон затапливает уши Иуды, и он слышит только биение собственной ярости. Он поворачивается и Дерется так, как его научили драться на железной дороге. Иуда не слышит выстрелов, только чувствует, как пули прошивают воздух. Колдовская энергия вскипает в нем, и, сцепившись с жандармом, он инстинктивно превращает его рубашку в голема, который сдавливает тело противника. Иуда бежит и сражается, и все безжизненное, чего касаются его руки, на миг обретает иллюзию жизни и, повинуясь его приказам, вступает в бой.
У жандармов есть кремневые ружья и кнуты, но их самих слишком мало. Есть среди них и маги, но куда им до милицейских: ни плевков сгустками энергии, ни превращения нападающих в кого-нибудь — только самые примитивные заклинания, с которыми рабочие справляются и продолжают борьбу.