– Не знаю, доченька. – Бероя говорила почти шепотом. – Ничего не знаю.
– Это правда. И это все из-за меня… – Внезапно Далла закричала: – Зачем ты отнесла меня в храм, зачем молилась? Для чего меня коснулась Мелита? Лучше бы я осталась безобразной, тогда бы ничего этого не было! – Она с размаху ударила себя кулаком по лицу, так что из носа пошла кровь. Бероя перехватила ее руку, но Далла продолжала кричать: – Будь она проклята, красота! Будь проклято чудо!
Слава к Паучихе из Каафа пришла не сразу. Она и не торопила ее, эту славу. Она умела ждать. Кстати, Паучихой она назвала себя сама. И впоследствии некоторые умники видели в этом прозвище выражение не только уродства, но и редкостного терпения, дающего силу таиться, плести паутину и ждать, пока противник в ней запутается, чтобы беспрепятственно вонзить свое жало!
Но до этого было еще далеко. В город Кааф вошла девочка-подросток, способная обратить на себя внимание разве что безобразием. Да и то не слишком. Ибо на улицах и площадях Каафа было полно уродов и калек, среди которых Дарда совершенно терялась. Собственная незаметность стала для Дарды великим открытием, а впоследствии на годы убежищем и оружием. А пока что она использовала это новое для себя положение, чтобы понять, куда же она попала.
Кааф был первым городом, куда она попала, и окажись он иным, трудно предсказать, как сложилась бы ее дальнейшая судьба. Но Кааф был именно таким, каким должен быть – город среди пустыни и вблизи границы, город-перекресток, город-торжище. Считался он царским, но между Каафом и Зимраном можно было найти очень мало сходства, да и то при усилии. Наместник Каафа именовался князем, и, хотя не принадлежал к родовой знати, но в силу удаленности от Зимрана был скорее самостоятельным правителем, чем царским слугой.
В Каафе Кемош-Ларану не удалось потеснить Хаддада. И не потому, что здешние жители были так уж склонны цепляться за старые традиции, как, например, в Маоне. Просто в пустыне люди слишком зависели от солнца, ветров и редких дождей, чтобы заменить Небесного Владыку богом шлемоблещущих воинов. Хаддад пользовался в Каафе большим почитанием, но и Мелита тоже была здесь в силе. Ее храм из розового мрамора был в городе среди самых больших и роскошных, а девушки-служительницы славились равно и красотой, и искусностью в пении и танцах, и изощренностью в любовных ласках. Путники, попадавшие в Кааф по караванным дорогам, и горожане спешили в святилище Мелиты, дабы усладить слух и зрение чудными игрищами, музыкой и плясками, а тело – любовью. Последнее, впрочем, было доступно не всем и не всегда. Жрицы Мелиты не взимали платы за любовь, ибо это поставило бы служение богине на одну ступень с пошлым блудом. Но обычай предполагал, что паломник, пожелавший соединиться с богиней через посредство ее служительницы, должен сделать подарок храму. Разумеется, дело это было сугубо добровольное. Однако Мелита, богиня женщин, прощала все, что угодно, кроме пренебрежения к своей особе. И, не получив подарка, или сочтя его недостаточно щедрым, могла обидеться. А обидевшись, карала оскорбителя, наслав на него трясучку, жар, слабость в ногах, а то и вовсе лишая мужской силы. Такие случаи были хорошо известны. Поэтому храм процветал, а прихожане его, независимо от сословия или племени, были по большей части люди состоятельные. Но не только. Мелита – богиня капризная, однако ее не зря именуют милостивой. Она знает, что любви покорны все, не только богачи, и все должны соблюдать ее законы. И каждая, в свой черед, служительница Мелиты выходила на паперть храма, обвязав голову грубой веревкой, в знак покорности власти Мелиты – сидеть и ждать любого, кто потянет за конец веревки и уведет ее за собой. Кто бы это ни был – нищий, калека, прокаженный – отказывать она не имела права. И уходить, прежде чем исполнить свой долг – тоже. Но они там никогда не засиживались. Не то что в иных городах, где жрицы были столь некрасивы, либо жители столь нерадивы, что девушкам месяцами приходилось ждать возможности доказать верность богине.
Да, Мелита была сильна в Каафе, но не единодержавна. Купцы, погонщики ослов и верблюдов, наемники, бродячие сказители и певцы – все они приносили с собой свои верования, и ни одно из них не казалось в Каафе слишком нелепым или страшным и каждое имело шанс укорениться.
По узким улицам теснились пестрые процессии, ведя на заклание жертвенных животных, украшенных венками и ожерельями, ухали барабаны, свистели костяные флейты, гадальщики всех мастей, тесня друг друга, хватали прохожих за полы одежд, со ступеней храмов вещали взлохмаченные прорицатели, выкрикивая пророчества – заманчивые и обольстительные.
Многие боги и богини имели в Каафе свои алтари, и огонь в них не угасал, но более всех здесь чтили одну богиню. Дарда увидела ее в первый день пребывания в городе, когда, выйдя на шумящую площадь, оказалась перед мощным зданием из серого гранита. Фасад его украшал барельеф, изображавший крылатую женщину, окруженную птицами и змеями. В правой руке она сжимала меч, изогнутый подобно серпу луны.
Это была Никкаль. Но не та Никкаль, которую Дарда знала в Илайском краю – покровительница полей и домашнего скота, богиня плодородия. В Каафе она являла иной облик, и горожане поклонялись ему от всего сердца. Ибо Госпожа Луны благосклонна ко всем ночным занятиям, а когда же происходят, по большей части, кражи, ограбления и убийства, как не ночью?
Сказать, что в Каафе эти ремесла процветали – ничего не сказать. И были они ремеслами, то есть занятиями, почти узаконенными, уж во всяком случае, не позорными. При том, что наказания за них полагались самые строгие – от отсечения руки до снятия кожи. Но тот, кто играл по установленным в Каафе правилам, мог надеяться сохранить и руки и ноги, и кожу и голову, если не в целости, то хотя бы в наличии. Главное правило было – "Ты мне, я – тебе". Большинство сообществ попрошаек, воров и грабителей в Каафе состояло из мелюзги, группировавшейся возле нескольких сильных вожаков. Им уходила значительная часть выручки, добываемой остальными. Вожаки платили дань городской страже. И не только ей. Свой процент имел Иммер, князь города, чего и не скрывал. Плата отдавалась в обмен на покровительство, предупреждение об опасности, защиту от закона. Такое положение дел казалось естественным, слово "бескорыстие" заставило бы жителя Каафа корчиться от смеха. Самодеятельность не приветствовалась, нарушения иерархии карались. Хотя Дарда, попав в город, еще не знала об этом, но все же догадывалась, иначе не предприняла бы мер, дабы ничем не выделяться из толпы малолетних воришек, заполнявших улицы Каафа. А она бы непременно выделялась – со всей своей добычей. Но к воротам Каафа Дарда подъехала не на том замечательном жеребце, на котором уехала с места убийства. Она его обменяла. То есть выкрала коня из табуна, самого невзрачного, а взамен оставила своего, привязав, вдобавок, к седлу меч. С ее точки зрения она поступила более чем честно. Коня она продала в городе, на рынке, а одежду – в одной из лавок. Если конь вряд ли мог сойти за краденого (да и не был таким), то про одежду всяк догадался бы, что она похищена. Но ворованная одежда вполне соответствовало тому месту в воровской иерархии Каафа, каковое отводил Дарде обычай. Она не возражала. И как раз из этих денег выплатила первый взнос в воровскую казну. О том, что у нее есть золото, никто не догадывался, а она распространяться не собиралась. Таскать при себе кошелек постоянно также было невозможно, и помимо угла для жилья – точнее было бы назвать его норой, – Дарда не преминула обзавестись личным тайником. Кроме денег там еще лежал клочок папируса, найденный ей у покойника. Почему Дарда не выбросила его, она не могла бы сказать. Деньги она не собиралась тратить, хотя бы первое время. Зачем? Выделяться из толпы до поры до времени она не хотела. В воровских кварталах терпимей, чем в деревне, относились к ее наружности, но амбиции, не подкрепленные властью, были бы самоубийственны. Что ж, она согласна была ждать, совершенствуясь в искусстве быть незаметной. Это оказалось легче, чем она предполагала вначале. Хотя и требовало определенных усилий. Дарда была сильней, проворней, выносливей большинства своих сверстниц и многих сверстников, но знаний у нее было меньше, чем у них, даже тех, кто приходил в город из деревень и пустынных становищ. Единственное, чему ее целенаправленно учили – это драться. Однако выгодой положения Дарды было то, что она сознавала свое невежество, и готова была учиться. Учиться всему, наблюдать, упражняться. Внешность ее, мягко говоря, бросалась в глаза, однако Дарда вскоре поняла, что при умении переодеваться можно преобразить любую фигуру. Этому помогали своеобразные местные обычаи, касавшиеся носильного платья. В одних краях юбка в качестве одежды однозначно была присвоена женщинам, а штаны – мужчинам, в других – наоборот. В Каафе такого единообразия не было. И женщины и мужчины могли рядиться в длиннополые платья, и в короткие юбки или рубахи, и в широкие шаровары, и в узкие штаны. Никакие законы этого не возбраняли. Ходи хоть нагишом, если тебе охота. И если не ходили – или ходили не так уж часто, то не по причине стыдливости, а из-за жары, ветра и пыли. А то, что носит человек – свободную или узкую, коротенькую или длинную, высоко или низко подпоясанную одежду, способно изменить сложение до неузнаваемости. С лицом своим она ничего поделать не могла, но опять таки многоплеменность обитателей города и его климат приводили к тому, что по разным причинам люди могли появляться с закрытыми лицами. Дарда научилась использовать это к своей выгоде. Те, среди которых она теперь жила, конечно, заметили ее возросшее мастерство – и одобрили. И все. Замечать прочее она не позволяла. Никто не должен был знать, что безобразная девчонка способна на нечто большее, чем ловко срезать кошелек или стащить тюк с товаром из повозки торговца. Она никому не говорила, что ей уже приходилось убивать. Да и вообще она говорила мало. Ее скрытность принимают за робость – тем лучше. Так удобнее. Никто не станет ею интересоваться. Особенно тщательно на этих порах Дарда скрывала владение искусством боя. И в то же время она сознавала, что если не будет регулярно упражняться, то утратит и те навыки, что имела. И далеко не каждую ночь рыскала она за добычей. Даже в таком людском муравейнике, как Кааф, при желании можно было отыскать пустыри, или заброшенные дома с дурной славой. Там Дарда оттачивала свое мастерство. Иногда, если ей нужен был простор, она выбиралась за городские стены. Туда она брала с собой посох, с которым не могла бродить днем по городским улицам. Ибо упражнения с посохом удавались и нравились ей больше всего. Но этим нельзя было ограничиваться. Она изыскивала приемы, пригодные для борьбы без оружия – сказать "голыми руками" было бы не совсем точно. И когда миновало уже больше года ее жизни в Каафе и подобных упражнений, решилась взять в руки меч. Не такой, что она однажды заполучила во владение, а потом без сожаления от него избавилась. Этот она добыла, неузнанной вмешавшись в ночную стычку между городскими стражниками и шайкой бродяг. Дарде неведомо было, из чьей руки он выпал, но вряд ли бы прежний владелец узнал его. Такие мечи были распространены по всему царству – с прямым, сравнительно коротким клинком, в соответствии с исконно нирской традицией. А этот вдобавок был еще не лучшей работы: бронза с изрядной примесью олова, деревянная рукоятка обмотана потертым кожаным ремешком.