– Бероя! – слабо позвала царица. – Мне дурно… помоги.
Сбежавшиеся рабыни и повитухи окружили Даллу, но она отослала всех, кроме Берои. Не боль вызывала дурноту, а страх.
– Он меня узнал, – шептала она няньке.
– Не узнал, деточка. С чего ты взяла?
– Он на меня посмотрел… разглядывал…
– Он просто повернулся от солнца. Солнце било в глаза, понимаешь?
– Нет, нет… Он и когда уходил в конюшню, обернулся.
– Это, деточка, тебе померещилось.
– Неправда, Бероя. Он узнал, и всем расскажет. Лучше мне умереть! Лучше бы мне умереть сразу, как родилась! Зачем я столько мучаюсь?
Напрасно Бероя уговаривала царицу не гневить богов подобными словами, и уверяла ее, что, коль скоро Онеат не узнал ее в течении предшествующих месяцев, нет причины узнавать ему Даллу теперь, с одного только взгляда, брошенного издалека. Он слишком туп и глуп для этого… Увещевания не действовали. Далла снова стала плакать днем и ночью, ее трясло и бросало в холодный пот. Повитухи и лекаря разводили руками. Они знали, что нет ничего более переменчивого, чем настроение беременной женщины, но все известные им лекарства, призванные улучшить положение, были бессильны.
И Бероя не выдержала.
– Если так надо, я избавлю тебя от него, доченька, – сказала она.
– Правда? Ты обещаешь?
– Обещаю. И нас никто не заподозрит.
Впервые за много дней в глазах Даллы блеснула надежда, а на щеках появился румянец. И Бероя вышла, окончательно утвердившись в своем решении.
Пообещать было легче, чем исполнить.
Из Маона Бероя привезла определенный запас лекарственных снадобий, однако он был не бесконечен. Ядов же тогда у нее вовсе не было. За годы, проведенные в Зимране, нянька царицы, взяв над прислужницами власть с помощью зелий против зачатия и для выкидыша, сумела возобновить запас некоторых трав и кореньев. Это было сложнее, чем в Маоне, окруженном лугами и богатыми садами, однако возможно. Иногда ей приносили необходимое те же девки, которых она пользовала. Но в том, чтобы раздобыть яд, она не могла довериться никому из них.
По счастью, нянька царицы, в отличие от других прислужниц, пользовалась определенной свободой и беспрепятственно выходила из царской цитадели в город. Преклонный возраст ставил ее вне подозрений. И Бероя ушла на рынок, якобы прикупить особых лакомств, угодных царице (и в общем-то, не солгала). Где она была на самом деле, Далле Бероя не рассказывала, но вернулась она довольная. Ночью, когда одни служанки заснули, а другие разошлись, нянька показала царице несколько мешочков.
– Вот листья мяты. Я завариваю их для тебя и даю вместе с маковым отваром, иначе бы ты совсем не спала. Я взяла их попутно, все равно пригодятся. Здесь то, что может быть нам полезно, хотя это средство очень коварное. Женщины употребляют его против зачатия, используют его и для увеличения мужской силы. Но, принимаемое без должной осторожности, оно может вызывать видения и бред, и даже убить. Но не думаю, что сейчас мы пустим его в ход. Я достала болиголов. Из него можно сделать зелье верное и быстрое, особливо если смешать его с маковым соком.
Далла слушала это повествование, как чудесную сказку. Однако ей не приходило в голову упрекнуть Берою за то, что она не обучила воспитанницу этим полезным сведениям раньше. Слушать про яды и зелье было любопытно, но прибегать к ним – противно.
Бероя не собиралась преодолевать это предубеждение. Далле и не нужно самой пускать зелье в ход. На то у нее есть верная нянька.
Старшему конюху ежедневно выдавали с кухни кувшин пива, а по праздникам – сикеры. Относил его на конюшню кто-то из кухонных рабов. Все они отличались жадностью и вороватостью, такая уж это была должность, но зная силу Онеата, боялись сделать даже глоток из его кувшина. Дни стояли жаркие, конюха постоянно мучила жажда, и Бероя не опасалась, что если ночью Онеата посетит женщина – или женщины, – в кувшине к тому времени что-то останется. А для пользы дела было бы хорошо, чтоб они его посетили. И чем их будет больше, тем лучше. Она выждала пару дней. А потом Онеат поутру не вышел из своей каморки. Работой он не пренебрегал, и потому его подручные сразу забеспокоились. А войдя к нему, обнаружили старшего конюха лежащим ничком на соломенной подстилке. На окрики он не отзывался. Перевернули его – и отшатнулись.
Лицом Онеат напоминал удавленника – оно посинело, а из открытого рта вывалился распухший язык. Конюх был мертв уже несколько часов. Из-за жары тело не успело закоченеть, но пальцы на руках были скрючены как от жестоких судорог, и разогнуть их не смогли.
Старший конюх – не последний из рабов, но все же раб, и заниматься причинами его смерти никто не стал. Правда, сейчас дворец был наводнен людьми, мнящими себя знатоками целительской науки, но неужто те, кому поручено здоровье царицы и будущего наследника, снизойдут до того, чтобы осматривать труп конюха? Кое-кто из лекарей, слышавших пересуды во дворе и на кухне, снисходительно объяснил, что подобную смерть вызывает внезапный прилив крови к голове. "Надорвался", – перевели на понятный язык знахарки. А отчего надорвался Онеат, один из самых сильных мужчин в цитадели, каждый мог гадать сам.
У дворцовых прислужниц на этот счет сложилось вполне определенное мнение. Умер ли Онеат в одиночестве, или исполняя свой жеребячий труд, вызвала ли его смерть у кого-то печаль или хотя бы огорчение, Далла не знала и не хотела разузнавать. Ей это было неинтересно. Важно лишь то, что присутствие Онеата не угрожает ей больше, и сколько-то времени она может провести в спокойствии.
По правде, одного человека во дворце смерть Онеата точно огорчила – а именно Ксуфа. И не по тем причинам, конечно, что дворцовых рабынь. Ему жаль было потерять хорошего конюха. Настолько жаль, что он посетовал на это пророку Булису. Но служитель Кемоша счел, что государь огорчается напрасно. В славные отческие времена, – сказал он, – на жертвенном коне никому не было позволено разъезжать. Белый жеребец принадлежал богу, и только ему. Стоит ли дивиться тому, что Шлемоносец разгневался и покарал низкого раба, оскорбившего достоинство божественной жертвы?
Ксуф согласился с доводом Булиса. Сам он на жертвенных коней не садился, по крайней мере, лет десять, а это все равно, что никогда, и гнев Кемош-Ларана ему не грозил.
В последующие месяцы лишь одно событие всколыхнуло размеренное течение жизни на женской половине, и смерть Онеата была тому косвенной причиной. Далла не знала, как удовлетворяют невольницы свои нужды, лишившись неутомимого и бессловесного любовника. Может, и никак. Но одна из них, а именно Хубуб, обходиться без мужчины явно не могла. Тем более, что дворец был полон мужчин, свободных и рабов, может, и не таких удобных, как Онеат, но сильных, и в большинстве своем пригодных к употреблению.
Хубуб сошлась с одним из дворцовых стражников, о чем подруг не оповестила. В отличие от Онеата, на всех бы его не хватило. Было и еще одно отличие, оказавшееся роковым. Стражнику, в отличие от старшего конюха, особого жилья не полагалось, он обитал в казарме. И они с Хубуб вынуждены были уединяться в кладовке. Где их и накрыл Рамессу во время обхода.