– Вероятно, у меня крепкое сердце. Прости, но я не могла валяться посреди улицы и уповать на людскую милость.
– Как ты горда, Паучиха! Ни у кого, кроме Никкаль помощи принять ты не хотела.
– Об этом я не думала, – возразила Дарда.
– Так и должно быть, – эти слова мать Теменун произнесла совсем тихо, и Дарда не очень поняла, что она имеет в виду. Но жрица поспешила переменить тему. – Ты была без памяти двое суток. Я известила твоего Харифа, что тебя ранили, но велела, чтоб он пока не приходил. Какой смысл? Он тебя не видит, ты его не видишь. Зато приходил этот… как его… Лаши.
– А он откуда узнал?
– От Харифа. Лаши, кстати, и не пытался увидеться с тобой. Просил только передать, что придет, когда будет уверен. Ты понимаешь, о чем он?
– Да, – пробормотала Дарда. Слабость снова охватила ее, и на сей раз привела с собой не мучительную боль, а отупляющую сонливость. Наверное, чтобы возместить утраченные силы, следовало поесть, но голода, в отличие от жажды, она не испытывала вовсе. А веки точно засыпало песком, и приподнять их было труднее, чем пройти на сломанной ноге через весь Кааф. – Да… Думаю, что понимаю…
– В последний раз спрашиваю, падаль, – ты навел?
Тамрук снова пнул валявшегося на полу Сови поддых. Тот охнул, сплюнул кровь и прохрипел:
– А пошел ты…
Сови, в отличие от своих товарищей, не покинул трущоб. И оставался он здесь исключительно по собственному желанию, ибо доля его в отряде Паучихи была одна из самых больших. Может быть, он всю ее проматывал, а может, ему было просто лень заботиться о новом жилище.
Когда Лаши и Тамрук вломились в его лачугу, он был пьян и спал, и потому не сообразил, что происходит. А когда сообразил, было поздно. Он мог не трудиться кричать. В этом квартала внимания на крики не обращали.
Пока Тамрук обрабатывал Сови кулаками и ногами, Лаши спокойно сидел в стороне, грея руки над огнем, который сам же и развел в глиняной жаровне, словно бы вовсе не интересуясь происходящим. Сови держался стойко. Харкая кровью, теряя зубы, он упорно отказывался признать, что навел на Паучиху какого-то чужака, и лишь отругивался в ответ.
Наконец Лаши махнул рукой.
– Бесполезно. Ты можешь лупить его так хоть до утра – не поможет. Тут в Каафе это дело привычное: мы бьем, нас бьют, все терпеть научились. А вот я мальчишкой, еще при покойном наместнике, попал в пыточную камеру… незабываемое впечатление. – Он встал и принялся рыться в вещах Сови, сваленных на лежанке и по углам, приговаривая: – Ну и помойку он здесь развел… и щипцов порядочных не найдешь… а оружие портить не хочется… разве что вот это… – Он вытащил на свет бронзовый кинжал с деревянной рукояткой и слегка изогнутым в верхней части лезвием. Кивнул Тамруку. – Отдохни-ка, брат.
Затем Лаши положил кинжал на жаровню и придвинул ее поближе к лежащему, а сам сел на пол.
Сови приподнялся. В неверном свете тлеющих углей его покрытое синяками и кровоподтеками лицо казалось жуткой маской. Выражение злого упрямства еще не совсем исчезло с него, но в расширившихся глазах впервые появился страх.
– Ты что задумал? – осведомился Сови.
– Да вот не хочешь ты поговорить со мной откровенно. Меня, знаешь, это обижает. – И Лаши пошевелил кинжалом угли с видом повара, следящего, чтобы мясо хорошо прожарилось.
Несколько мгновений Сови молчал, потом, откинув голову назад, сдавленно рассмеялся.
– Он что, рехнулся? – спросил Тамрук.
Но Сови пропустил его вопрос мимо ушей. Он обращался к Лаши.
– Обижает? Не на тех ты обижаешься. Ты слезы лить должен, что Паучиху не прикончили. А меня не пытать, а благодарить, как друга верного.
– Что-то я тебя, Сови, не понимаю.
– А ты давно уже ничего не понимаешь! Не то бы въехал, в кого ты превратился! В пса, в прислугу! А был вожаком, был князем среди воров, был мужчиной!
– Еще что скажешь?
– И скажу… – Сови перевел дыхание. – Да, я открыл тому парню, когда она пойдет от тебя, и по какой улице. Ну и что? Это было его дело, сам он в это влез, сам и шею свернул. Нечего ему было в одиночку ходить. А если б даже он и убил ее, мне какая печаль? И тебе тоже?
– Не мели языком, не на рынке. Говори по делу.
– Я по делу говорю! Во что она нас превратила, эта уродина? Мы были вольные люди, сами себе господа, никому не служили. А теперь над нами и она, и князь! Носимся по пустыне этой проклятой, терпим и жару, и голод и безводье, жизни кладем от мечей и стрел хатральских – и ради каких таких радостей? Ни одного купчишку паршивого пощипать нельзя, ни пастуха! А те подачки, что князь нам швыряет, и прогулять не успеешь – в городе мы всего ничего…
Лаши молчал. Лицо его было неподвижно. Возможно, он размышлял о человеке, которого много лет считал своим товарищем. И никогда не замечал в нем ничего особенного. Он не трусил в бою, не отказывался от добычи и подчинялся приказам тех, кто стоял выше него. Сови не выделялся из остальных. Наверное, это его и грызло – то, что он не выделялся.
А может, у Лаши на уме было нечто другое.
Сови продолжал, горячась все больше.
– Зачем нам Паучиха? Зачем она нам нужна? Разве не лучше избавиться от нее? Я не хотел, чтоб кто-то из наших марал руки, но тот дурак ничего не сумел сделать. А вот ты… Тебе она доверяет, как никому из нас. Тебе да своему слепому. Разве тебе не обидно – ты и он! Прикончить ее и наплевать на князя! Что нам Иммер – мы сами можем быть богаты, как князья! Теперь у нас есть то, чего не было, когда мы начинали – сколько угодно оружия, сила, власть! Весь Кааф будет бояться нас. Мы ни с кем не будем делиться! И ты станешь великим вождем…
Он не успел договорить. Лаши выхватил из-за пояса нож и точным движением вонзил его Сови в печень. Лаши никогда не бил в сердце, полагая это дурным тоном. Вытащил лезвие, вытер об одежду убитого.
– Ты слышал, что наговорил предатель?
Тамрук кивнул.
– Что там, я бы тоже не выдержал.
– Вот именно. – Лаши встал, бросил на Сови последний взгляд. Для Тамрука все просто. Предал – умри. Но для Лаши этот удар ножом означал нечто большее. Лаши был умен и не лгал себе – он заставил Сови замолчать, чтобы не поддаться искушению. И тем самым отрезал себе пути к отступлению. Ему придется следовать за Паучихой до конца.
– Каким я становлюсь добропорядочным, – пробормотал Лаши. – На все-то мне нужен свидетель…
Когда она покидали лачугу, угли в жаровне по-прежнему тлели, и лежавший среди них кинжал, предназначенный для несовершившейся пытки, багрово светился.
Она поправлялась быстро. Быстрее, чем можно было ожидать, говорила лекарка. Но вставать с постели Дарде пока не разрешали. Разумеется, опять же говорила лекарка, если у нее нет желания остаться хромой. Поэтому приходилось терпеть.