– Да-да, согласен. Но, Эмили, подразумеваем ли мы одно и то же, когда говорим о любви? С тех пор как я покинул мою вечно качающуюся колыбель, я пребываю в жесточайшем недоумении о природе любви. Я постоянно болел влюбленной любовью. Разве земля не притягивает? Разве вся материя, изнывая от боли, не притягивает всю остальную материю? Вот так и мое тело для всего, с чем я встречаюсь, что знаю! Меня не удовлетворяет всего лишь большинство – я должен обладать любовью всех мужчин и всех женщин на земле!
– И у тебя есть моя, Уолт! Все мое сердце!
– Эмили, послушай. Из катящихся валов океана, из толпы, ты пришла ко мне кроткая, такая же капля, как я сам. Ты прошептала: «Я люблю тебя. Я проделала долгий путь просто поглядеть на тебя, коснуться тебя». И это хорошо. Но я отвечаю: «Теперь, когда мы встретились и посмотрели, мы спасены! Вернись в мире к океану, любовь моя. Я тоже часть этого океана, любовь моя. Мы неразлучны. Узри великую сферу, слепление всего, какое совершенство!»
Эмили услышала только слова «любовь моя», повторенные дважды. Путешествие в Обитель Лета было излишним: она уже пребывала в Раю.
– Как тебе угодно, Уолт. Я довольна. Присоединимся же к остальным.
– Только если ты истинно понимаешь меня, ma femme…
– Да, будь уверен, понимаю.
Остальной путь до Выгона они прошли молча.
Толпа собралась колоссальная. Не только людская масса заполнила пустырь, но зрители свешивались изо всех окон окружающих домов. Молодые школяры из Братского Ряда, явно уже под хмельком, распевали какую-то хриплую песенку о теле Джона Брауна – видимо, их представление о надлежащем напутствии для такого торжественного путешествия.
Эмили удивилась, что ни светские, ни религиозные власти не вмешались, чтобы положить конец по сути богохульной экспедиции. Ей оставалось только предположить, что в ход были пущены и деньги, и дикинсоновское влияние.
Сам корабль – с еще свернутыми парусами – преобразился в подобие рождественской елки, изукрашенной шарами. С его оснастки и надстроек свисали заряженные трубки Крукса в паутине электрических проводов. Их подозрительное содержимое, казалось, породило нимб вокруг каждой и заставляло колебаться самый воздух. Это создавало призрачный эффект, и Эмили все еще не могла понять, с помощью какого фокуса мадам Селяви удавалось его создавать.
Последняя страусиха – Норма, подумала Эмили, – как раз поднималась по длинному, очень пологому трапу. Уолт и Эмили последовали за птицей на борт.
Остальной экипаж уже ждал их там.
Остин первым увидел Эмили. Она приготовилась парировать его ожидаемые упреки и совсем растерялась от его слов:
– Хотя уже слишком поздно привести в исполнение твою угрозу телеграфировать папе и тем самым насильственно обеспечить себе участие в экспедиции, мы приглашаем тебя, сестра, сопутствовать нам. Вопреки твоей очевидной и беспочвенной неприязни к мадам Селяви она любезно ходатайствовала за тебя.
Эмили с подозрением посмотрела на медиума, получив в ответ насмешливый книксен и улыбку, напоминавшую выражение на морде одной из кошек Винни, подбирающейся к пернатой добыче.
Теперь заговорил Крукс:
– Если все томагавки хотя бы временно закопаны, быть может, нам следует вернуться к науке. Наше отбытие намечено точно на полдень, а у нас еще остались кое-какие дела. Генри и Остин, пожалуйста, уберите трап. И мистер Уитмен, не соблаговолите ли вы?…
Крукс вручил Уолту бутылку шампанского. Взяв ее, Уолт ответил:
– Это большая честь, сэр, – и направился на нос.
При появлении поэта там толпа взревела, затем умолкла. С тем достоинством, которое отличало его частые публичные выступления, Уолт обратился к зрителям:
– Вот слова моего доброго убеленного сединами друга Уильяма Каллена Брайанта, и я считаю, что они отвечают нынешнему событию:
Живи же так, чтоб, услыхав призыв,
Присоединиться к каравану множеств,
Что движется к таинственному царству,
Где каждый свой приют найдет в безмолвных
Чертогах смерти, не был ты подобен
Рабу в каменоломне, кто в свою темницу
Бредет, гоним бичом, но твердый в вере.
Приблизься же к своей могиле так, как тот,
Кто полог своего задернет ложа
И ляжет, чтобы сладким снам предаться.
При последних словах Уолт могучим ударом разбил бутылку о корпус корабля с зычным криком:
– Крещу тебя «Танатопсис» [137] !
Шампанское и осколки стекла обдали ближайших зрителей. Воцарилась оглушенная тишина. Уолт повернулся было, чтобы уйти, но тут же снова повернулся лицом к толпе.
– Часы показывают момент – но что показывает вечность? – спросил он.
Никто не ответил ни в шутку, ни серьезно.
Уолт повернулся к остальным. В глазах Эмили он будто увеличивался, как если бы сбрасывал путы цивилизации, готовясь померяться своей большой душой с самой смертью, разминая свои духовные мышцы в преддверии к некой небесной борцовской схватке.
– Ну-с, камерадос, наш корабль благородно окрещен. Остается только поднять паруса. О, капитан, мой капитан – уже пора?
Крукс сверился с карманными часами.
– Почти. Давайте ляжем на наши кушетки. Заговорил Дэвис:
– Вскоре мы поплывем по Бухте Семи Душ, принцесса Розовое Облачко встретит нас на Гранатовых обрывах, и наши заветнейшие мечты осуществятся.
Остин сказал:
– Скоро я обниму моих деток.
– И c'est vrai [138] , после моего возвращения ни один медиум не сравнится со мной.
Крукс повел свой экипаж на корму к кольцу кушеток, несимметрично привинченных к палубе. Внутри кольца идеоплазмовые вместилища образовывали пентаграмму. С одной стороны в сложном порядке стройно выстроились плотно закупоренные металлические канистры и большие странного вида часы. От канистр тянулись резиновые трубки, по две к каждой кушетке. Каждая пара этих трубок завершалась гуттаперчевой маской для лица.
– Мисс Дикинсон, только вы одна не осведомлены о наших мерах предосторожности, а потому слушайте внимательно. Принцесса Розовое Облачко предупредила нас, что переправа с Земли в Обитель Лета сведет с ума человека, если он будет в сознании. Посему мы сочли за благо проделать это путешествие во сне, в таком же неведении об опасностях, как окаменелости профессора Агассиса.
Одна из канистр наполнена эфиром – газом, обладающим свойством усыплять мозг. Быть может, вы слышали о нем в связи с недавними экспериментами по родовспоможению в Центральной массачусетской клинике?… Вторая канистра содержит чистый кислород. Клапаны обеих контролируются вот этими multum-in parvo [139] часами – своего рода электромеханическим прибором для засечения времени. За пять минут до полудня часы включат подачу эфира в наши маски. В полдень они же перекроют подающие трубки. Каких-то шестидесяти секунд будет достаточно, чтобы завершить переброску, и в тот же миг мы все будем разбужены ураганом свежего кислорода. Так вот: готовы ли вы доверить свою жизнь такому механизму?