Отъехав от станции, Левин почувствовал тепло: жар этот излучала шахта, его собственная огромная грозниевая шахта, он ощутил ее согревающее дыхание за несколько верст до того, как она стала видна. Наконец он подъехал к широкому каменистому кратеру, чтобы создать его, понадобился мощный взрыв. Шахта была полверсты длиной и версту шириной, ее грубые стены круто спускались вниз, к самому дну, ухабистому и покрытому камнями. Там, внизу, горели тысячи маленьких огней плавильных печей, круглые сутки оттуда неслись звуки ударов лопат и кирок.
Левин слез с саней, энергично помахал рукой группе роботов-шахтеров; их темно-серые корпуса были изрядно помяты, однако по-прежнему производили впечатление крепких конструкций на широком гусеничном ходу. Левин надел защитные очки и подошел к краю шахты. Он посмотрел вниз, туда, где на дне широкого кратера трудились десятки роботов, старательных и трудолюбивых, как пчелы; они сновали взад и вперед, вгрызаясь в тело Земли своими кирками. Левин чувствовал, что мало-помалу путаница рассеивалась, стыд и недовольство собой стихали.
Он сделал последний глоток сернистого воздуха шахты и вместе с Сократом направился к дому, стоявшему в стороне от кратера. Пока они шли, Левин делился с роботом своими новыми мыслями.
— Во-первых, с этого дня я не буду больше надеяться на необыкновенное счастье, какое мне должна была дать женитьба, — сказал он.
— Пункт первый, никакого счастья для вас, — точно повторил Сократ; вводная конструкция «во-первых», произнесенная Левиным, запустила в роботе функцию записи и сохранения информации.
— Вследствие этого я не буду так пренебрегать настоящим.
— Подпункт один: нет счастья — нет пренебрежения.
— Во-вторых, я уже никогда не позволю себе увлечься гадкою страстью, воспоминанье о которой так мучило меня, когда я собирался сделать предложение.
— Пункт второй: отсутствие гадкой страсти.
Потом, вспомнив о брате, Левин сделал еще одно заявление:
— Никогда уже не позволю себе забыть его.
— Пункт третий: посвятить себя заботе о брате.
— Буду следить за ним и не выпущу его из виду, чтобы быть готовым на помощь, когда ему придется плохо.
Из окон комнаты Агафьи Михайловны, старой mécanicienne, исполнявшей в его доме роль экономки, падал свет на снег площадки пред домом. Она не спала еще.
— Скоро ж, батюшка, вернулись, — сказала Агафья Михайловна.
— Соскучился, Агафья Михайловна. В гостях хорошо, а дома лучше, — отвечал он ей и вместе с Сократом прошел в кабинет.
«Ну, все кончено, и слава богу!» — была первая мысль, пришедшая Анне Аркадьевне, когда она простилась в последний раз с братом на московской Антигравистанции; тот до третьего звонка загораживал собою дорогу в вагоне. Она села на свой диванчик, рядом с Андроидом Карениной, и огляделась в полусвете спального вагона.
После бала, рано утром, Анна Аркадьевна послала мужу сообщение о своем выезде из Москвы в тот же день.
— Нет, мне надо, надо ехать, — объясняла она невестке перемену своего намерения таким тоном, как будто она вспомнила столько дел, что не перечтешь, — нет, уж лучше нынче!
Степан Аркадьич приехал проводить сестру в семь часов. Кити не было: она прислала записку, что у нее голова болит.
— Слава богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по-старому, — задумчиво сказала Анна Аркадьевна своему Андроиду, когда они устроились в вагоне.
Все в том же духе озабоченности, в котором она находилась весь этот день, Анна с удовольствием и отчетливостью устроилась в дорогу. Своими маленькими ловкими руками Андроид Каренина отперла дверцу в корпусе и достала оттуда подушечку и положила ее на колени хозяйки. Анна с благодарностью погладила нежные руки робота. Она давно уже чувствовала, и особенно в такие моменты, что между нею и ее дорогим андроидом установилась особая связь, которая была сильнее, чем между иными людьми и их роботами-компаньонами. Несмотря на то, что Андроид не проронила ни слова за свою жизнь и не было никакой возможности поговорить с ней, Анна в глубине души чувствовала, что не было на земле робота или человека, который так же хорошо понимал и любил ее.
Они сидели напротив приятной пожилой дамы, но, более желая насладиться чтением, нежели разговорами с попутчиками, Анна откинулась в кресле и, включив электронного чтеца, погрузила Андроида в Полусонный Режим. Первое время она никак не могла сосредоточиться на романе. Сначала мешали возня и ходьба; потом, когда Грав тронулся над магнитным ложем, нельзя было не прислушаться к волшебным пульсирующим звукам; потом снег, бивший в левое окно и налипавший на стекло, и вид закутанного, мимо прокатившегося II/Кондуктора/160, занесенного снегом с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе, развлекали ее внимание.
Наконец Анна стала понимать читаемое. Анна Аркадьевна слушала и понимала, но ей неприятно было слушать, то есть следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить. Читали ей, как героиня романа ухаживала за больным малярией, и ей тут же хотелось принять участие в этом; или электронный чтец рассказывал о том, как мирный корабль осаждали пираты, и она тут же начинала страстно желать оказаться там, на палубе, и активно отбиваться от захватчиков. Но делать нечего было, и она старалась расслабиться и полностью отдаться тому, о чем рассказывал чтец.
Герой романа уже начал достигать своего английского счастия, баронетства и имения, и Анна желала с ним вместе ехать в это имение, как вдруг она почувствовала, что ему должно быть стыдно и что ей стыдно этого самого. «Но чего же ему стыдно? Чего же мне стыдно?» — спросила она себя с оскорбленным удивлением. Она выключила чтеца, откинулась на спинку кресла и посмотрела на Андроида Каренину, силясь понять, что же с ней происходит. Однако лицевая панель спящего робота оставалась идеально гладкой и ровным счетом ничего не выражала.
Стыдного ничего не было! Она перебрала все свои московские воспоминания. Все были хорошие, приятные. Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то внутренний голос именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил ей: «Тепло, очень тепло, горячо».
— Ну что же? — сказала она решительно Андроиду. — Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо на это? Ну что же? Неужели между мной и этим офицером-мальчиком могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?
Но, как и многие, кто задается сложными вопросами, но не желает слышать ответов на них, она обратилась к усыпленному роботу, который не мог предложить ей никакого ответа.
Она презрительно усмехнулась своей глупости и опять включила чтеца, но уже решительно не могла понимать того, что он говорил. Забывшись, она взяла нежную руку Андроида и приложила ее холодную поверхность к щеке и чуть вслух не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на какие-то завинчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, внутри что-то давит дыханье и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают ее.