— Желаю успеха, Николай Александрович Фандорин, — сказала на прощанье Элеонора Ивановна с уже нескрываемым, хоть и мало понятным ехидством.
Ника ехидство заметил, но списал на старушечьи причуды. К тому же был озабочен сложной этической задачей: как бы не нарушить закон и в то же время не обмануть доверие клиента.
Спускался по лестнице, вздыхал. Проблема казалась ему очень трудной.
А между тем до столкновения с проблемой по-настоящему трудной магистру истории оставалось максимум минуты три.
Во дворе люто палило солнце, согнав со скамеек всех пенсионерок. Грязный голубь безнадежно тыкался клювом в пересохшую лужу, мимо протащилась собака с высунутым языком, и лишь стайка девчушек самозабвенно прыгала по расчерченному мелом асфальту. И жара им нипочем, а у кого-то вон сердечный приступ, подумал Николас, заметив припаркованный неподалеку реанимобиль.
Сел в свой раскаленный метрокэб, опустил стекла и включил вентилятор на полную мощность, чтоб поскорее продуть кабину. При повороте ключа ожил приемник. Это было «Автор-радио», новая станция, которая в перерывах между сводками дорожного движения крутила авторскую песню.
Женский голос страстно и печально запел под гитару: «Ты говоришь — она не стоит свеч — игра судьбы — темны ее сплетенья…».
Фандорин тронул с места.
Чтобы выехать в переулок, нужно было миновать арку. Попав из ярко освещенного двора в эту темную зону, Ника на всякий случай замедлил ход, потому что почти ничего не видел. И слишком поздно заметил, как от стены отделилась узкая тень…
Нет, про отделившуюся от стены тень потом. Сначала нужно закончить с Элеонорой Ивановной Моргуновой, чтоб больше уже не возвращаться к этой неприятной во всех отношениях даме.
Про гостью Элеоноры Ивановны. А может, гостя. Или даже Гостя.
Через пол этак часика после того как ушел бестолковый дылда, в дверь 39-й квартиры позвонили.
Элеонора Ивановна долго не открывала, смотрела в глазок. Свет, что ли, на лестнице перегорел — темно там было, ничего, не видно.
— Кто там? — наконец спросила она. — Я же слышу, как вы шуршите. Отвечайте, не то в милицию позвоню.
Тоненький голосок ответил:
— Открой, Лялечка. Это я, Светуся. Моргунова от неожиданности стукнулась лбом об дверь.
«Лялечкой» ее уже лет пятьдесят никто не называл. С тех пор, как умерла Светуся, ее сестра, — утонула в озере. Никого Элеонора Ивановна так не любила, как Светусю. Собственно, вообще с тех пор никого не любила.
И совершила потрясенная Лялечка невероятный поступок: сняла цепочку и открыла дверь. Нашло на нее что-то такое, будто не в себе сделалась.
Ну в самом деле, не держать же Светусю на темной лестнице?
Кто-то вошел из темноты, и пахнуло забытым ароматом — духами «Красная Москва», но ничего толком рассмотреть Моргунова не успела, потому что проворная рука сдернула у нее с носа очки, а без очков Элеонора Ивановна почти ничего не видела — семь диоптрий плюс глаукома.
Попятилась она, совершила два противоположно направленных действия: глаза сощурила в щелочки (чтобы хоть что-то разглядеть), а рот, наоборот, широко раскрыла (чтобы закричать).
Кое-что разглядела. И лицо непроизвольно сделало обратную рокировку: рот захлопнулся, глаза же широко-широко распахнулись.
Это была не Светуся.
Светуся навсегда осталась двадцатидвухлетняя, с двумя косами. А это была старуха в таком же, как у Элеоноры Ивановны, балахоне, с такой же сумкой и в темных очках.
— Я пошутила. Я не Светуся. Я — Элеонора Ивановна Моргунова.
В груди у старухи что-то хрустнуло, в глазах потемнело.
Неужели у меня такой противный, писклявый голос, мелькнуло в голове у пораженной Элеоноры Ивановны. То есть, не у меня, а у… Но как? Почему?!
Она допятилась до комнаты, чуть не споткнулась на пороге, но устояла на ногах. Сделала еще несколько шагов и упала в кресло. На столике стоял стакан с валокардиновыми каплями, всегда наготове. «Выпей, скорее выпей», подсказало судорожно бьющееся сердце. Но было не до капель — привидение вплыло в комнату, село на стул в темном углу. И снова заговорило:
— Послушай, ты извини, что я Светусей представилась. Нужно было, чтобы ты дверь открыла. Я ведь, хе-хе, не Дух Святой сквозь дермантин просачиваться.
Моргунова встрепенулась.
— Я знаю, кто ты! — крикнула она дрожащим голосом. — «Послушай, ты извини» — с этими словами к Ивану Карамазову обращается черт в девятой главе четвертой части «Братьев Карамазовых». У меня галлюцинация. Наверное, я упала в обморок, и ты мне мерещишься.
— Мне нравится, что мы с тобой прямо стали на ты, — засмеялась галлюцинация, тем самым подтвердив догадку Элеоноры Ивановны — уж это-то была дословная цитата из упомянутой главы.
У меня инсульт, вот что, подумала старуха. Всю жизнь занималась Федором Михайловичем, ничего удивительного, что мне такое привиделось.
Или это инфаркт? Как сердце болит!
— Что ты так удивилась? Ты же всегда знала, что этим закончится, старая чертовка.
— Ничего я не знала, — с трудом просипела Моргунова, которой с каждым мгновением делалось всё хуже.
— C'est charmant, «не знала». Всего Достоевского наизусть выучила — и не знала? — Химера поднялась со стула, но не приблизилась, осталась, где была. — Ты не волнуйся. Я, может быть, сейчас уйду и дам тебе покой. Ты мне только ответь на парочку вопросов, и уйду. Ей-богу, уйду. Хе-хе…
Под тихий, будто шипящий смех незваной гостьи… то есть гостя… то есть Гостя Элеонора Ивановна потянулась дрожащей рукой за лекарством и почувствовала: нет, не достать. Не хватит сил.
Ты говоришь: «Она не стоит свеч,
Игра судьбы. Темны ее сплетенья».
Но не бывает лишних встреч,
И неслучайны совпаденья.
«Автор-радио» успело пропеть одну строфу, прежде чем Николас въехал в арку, полуослеп от темноты и проглядел, как от стены отделилась узкая тень.
Тень покачнулась, всплеснула руками. Упала прямо под колеса.
Визг тормозов.
Панический удар сердца о грудную клетку. Удар грудью о руль. Удар бампером в мягкое.