Как человек светский, он решился немедленно поправить атмосферу посредством приличного, цивилизованного разговора, который сразу всё определит и расставит по местам.
— Вам, верно, писали обо мне ваша матушка Пульхерия Александровна или ваша сестрина Авдотья Романовна? Они уже в Петербурге, хотя я и их пока еще не видал за множеством дел, ибо прибыл несколько ранее… — начал он приятнейшим тоном, но, не получив никакого ответа, осекся и даже несколько переполошился, предположив, что вследствие какой-нибудь почтовой неисправности письмо не дошло и именно этим объясняется дикий взгляд будущего родственника.
Попадать в нелепые, конфузливые положения Петр Петрович ужасно не любил и на миг смешался. Он обвел взглядом стол в поисках конверта — и, точно, увидел там какое-то письмо (однако не то, которое давеча попалось на глаза Разумихину, а сегодняшнее, из полицейской конторы). Лужин чуть прищурился своими дальнозоркими глазами, вмиг пробежал ими по строчкам и сразу же всё себе разъяснил.
— А, вы, должно быть, расстроены этой повесткою? — улыбнулся он. — Извините, случайно взор упал. Пустяки, совершенные пустяки. Господина Чебарова, подавшего на вас иск, я неплохо знаю по некоторым прошлым своим делам. Полагаю, мы это уладим.
Восстановившись в роли благодетеля, Петр Петрович полностью успокоился на счет своего статуса и все усилия повернул на атмосферу.
— А вашу матушку и сестрицу я временно, пока не обустрою будущее гнездо, поселил на Вознесенском, в доме Бакалеева…
— Знаю, — покривился Разумихин. — Скверность ужасная. Грязь, вонь, да и подозрительное место. Дешево, впрочем.
— Я, конечно, не мог собрать столько сведений, так как и сам человек новый, — щекотливо возразил Петр Петрович, — но, впрочем, весьма и весьма чистенькие комнатки. Я и сам покамест теснюсь в нумерах, у госпожи Липпевехзель, в двух шагах отсюда, у одного моего молодого друга Лебезятникова. Вот уж где, прошу прощения, нечистота и подозрительные соседства. Ничего не поделаешь, Петербург, современный наш Вавилон.
Тут ему, должно быть, представилось, что он это как-то жалковато, по-провинциальному выговорил, и Петр Петрович пожелал немедленно реабилитироваться, а заодно перевести беседу в более непринужденное, родственное русло.
— Я, впрочем, хоть и проживал всё в провинции, но в Петербурге человек бывалый. И по делу частенько приходилось, и, так сказать, для моциона. — Он лукаво улыбнулся. — Ваши милые родственницы несомненно вам писали, да вы и сами видите, что человек я не первой молодости, так что всякое в жизни повидал, знавал и безумства юности, однако всё это в прошлом, на сей счет можете быть совершенно покойны. Буду примернейшим из супругов.
Поскольку Раскольников всё молчал, так что это становилось совсем уже неприличным, Дмитрий Прокофьевич решился вставить слово.
— Значит, пошаливали, в молодости-то? — с серьезным видом поинтересовался он. — По части клубнички?
Лужин насмешки не заметил и даже был рад, что беседа перешла из монологического регистра в диалогический.
— Не так, как вы, может быть, подумали, — снисходительно улыбнулся он, — а самым нескандальным и приватным образом, на что у приличных людей имеются свои способы. Так что с этой стороны, в отличие от многих людей моего возраста, мне опасаться совершенно нечего. Ни внебрачных детей, ни дурной болезни, ни прочих подобных неприятностей Авдотье Романовне от меня проистечь никак не может. Говорю о таких вещах открыто, без смущения, как человек ответственный и прямой.
Здесь Родион Романович, наконец, растворил уста.
— Пошел прочь, — тихо, но очень отчетливо произнес он.
— Простите-с? — изумился Петр Петрович.
— Вон!!! — гаркнул на него Раскольников, весь рванувшись вперед, и так яростно, что Лужин отскочил в сторону, опрокинув стул.
Разумихин кинулся вперед, и ему понадобилась вся его недюжинная сила, чтоб удержать приятеля на кровати.
— Это припадок. Вам лучше удалиться, — сказал опешившему Лужину доктор, доставая из своей сумки бутылочку с успокоительной микстурой.
— Да я и сам уж хотел, — с достоинством произнес Петр Петрович, которому была невыносима мысль о том, что его могут откуда-нибудь выгнать, да еще когда он пришел с самыми великодушными намерениями. — У меня тут неподалеку назначена встреча по одному дельцу, так мне и пора… А вы, сударь, хоть и больны, но это не извиняет. Пожалеете, и очень-с, я как человек чести обид спускать не привык, — бросил он на прощанье Раскольникову, всё бившемуся в пароксизме, и ретировался.
Унимать взъярившегося Родиона Романовича пришлось долго. Не только Разумихин был обруган самыми последними словами, но досталось и Зосимову, сунувшемуся со своей микстурой: от взмаха раскольниковской руки жидкость выплеснулась доктору прямо на жилет. Тут Зосимов, очень бережно относившийся к своему платью, утратил всю флегматичность, закричал, что лечение истерии — это не по его части и ушел вон, хлопнув дверью. Напрасно Дмитрий Прокофьевич, вышел следом на лестницу, поминал клятву Гиппократа. Зосимов не вернулся.
Оставшись вдвоем, приятели долго молчали. Оба были сердиты, насуплены.
— Знаешь, брат, это уж свинство, вот что я тебе скажу, — не выдержал наконец Разумихин. — Зосимова ты зря обидел. Да и женишок твоей сестрицы, хоть и не больно аппетитен, но чего уж так сразу-то «пошел вон»?
— И ты тоже пошел вон с твоими заботами! — огрызнулся Раскольников. — Кто тебя просил? Зачем ты вообще ко мне таскаешься?
— Хотел тебя к дядьке своему троюродному сводить. Интересный экземпляр этот мой Порфирий. Мечтает с тобой познакомиться.
— Со мной? — удивился Родион Романович. — Да откуда он про меня знает? Ты что ли наболтал?
— Представь себе, нет. Он статью твою прочитал в газете, про необыкновенных людей. Я, кстати говоря, категорически с тобой несогласен. Чушь ты там написал, и превредную. Порфирия твоя дикая идея, должно быть, по профессии заинтересовала. Он всегда говорил: изучите психологию преступления, и преступлений не станет. Порфирий следственный пристав, у вас тут теперь служит, в Казанской части…
Раскольников, как-то весь обмякший и сжавшийся после своего припадка, приятеля почти не слушал. Пропустил мимо ушей и про статью, и про психологию, однако, когда Дмитрий помянул о дядиной службе, больной вздрогнул, и лицо его озарилось воспаленной, желчной улыбкой.
— Ах, вот оно что… — то ли хохотнул, то ли закашлялся Родион Романович. — Тебя вот кто подослал. Слышал я, насчет закладчиков-то.