И он написал новые письма, в которых утверждал, что Уэссекс жив, что король соберет силы и после Пасхи — но еще до Пятидесятницы — нанесет удар по язычникам.
Зима уже заканчивалась, и постоянно шел дождь. День за днем, снова и снова. Я помню, как стоял на грязном парапете нового форта и наблюдал за этим бесконечно льющим с неба дождем.
Кольчуги заржавели, ткань сгнила, еда заплесневела. Наши сапоги развалились, и у нас не было людей, которые сумели бы сшить новые. Мы шлепали по скользкой грязи, наша одежда никогда не высыхала, а с запада все накатывали и накатывали завесы дождя. С соломенных крыш капала вода, хижины затопило, весь мир был мокрым и мрачным.
Мы питались достаточно хорошо, хотя чем больше людей приходило на Этелингаэг, тем меньше становилось еды. И все-таки никто не голодал и никто не жаловался, кроме епископа Алевольда, который неизменно корчил недовольные гримасы, в очередной раз поглощая похлебку из рыбы.
На болоте больше не осталось оленей — всех их поймали сетями и съели, но, по крайней мере, у нас имелись рыба, угри и дичь, в то время как за пределами болота, в местах, разграбленных датчанами, народ голодал.
Мы упражнялись с оружием, разыгрывали сражения на шестах, наблюдали за холмами и приветствовали приносивших вести посланцев. Бургвард, командир флота, написал из Гемптона, что в городе стоит гарнизон саксов, но к берегу подходили датские корабли.
— Не думаю, чтобы он с ними сражался, — мрачно сказал Леофрик, услышав эти новости.
— Бургвард этого и не утверждает, — ответил я.
— Он не хочет, чтобы его милые кораблики запачкались, — ехидно предположил мой друг.
— По крайней мере, у него все еще есть корабли.
В письме, доставленном от священника из далекого Кента, говорилось, что викинги из Лундена осадили Контварабург, а остальные устроились на острове Скеапиг и что местный олдермен заключил мир с захватчиками.
Из Суз Сеакса поступали вести о новых набегах датчан, но пришли также и заверения Арнульфа, олдермена Суз Сеакса, что его фирд соберется весной. Он послал королю Евангелие в знак своей верности, и несколько дней Альфред повсюду носил с собой эту книгу, пока от дождя не размокли страницы и не расплылись чернила.
Виглаф, олдермен Суморсэта, появился в начале марта и привел с собой семьдесят человек. Он заявил, что якобы прятался в холмах к югу от Батума, и Альфред предпочел не обращать внимания на слухи о том, что Виглаф вел переговоры с Гутрумом. Сейчас было важно только одно: этот олдермен пришел на Этелингаэг — и Альфред отдал под его командование воинов, непрерывно совершавших рейды в глубь вражеской территории, чтобы следить за датчанами и устраивать засады их фуражирам.
Но не все новости были такими ободряющими. Вилфрит из Хамптонскира уплыл за моря, во Фракию, так же поступили и еще около десятка других олдерменов и танов.
Однако Одда Младший, олдермен Дефнаскира, все еще находился в Уэссексе. Он прислал к нам священника с письмом, в котором докладывал, что удерживает Эксанкестер. «Хвала Господу, — говорилось в письме, — в городе нет язычников».
— Итак, где же датчане? — спросил Альфред священника.
Мы знали, что Свейн, хоть и потерял свои корабли, не отправился на соединение с Гутрумом, поэтому оставалось предположить, что он все еще где-то в Дефнаскире.
Священник, молодой человек, страшно робевший в присутствии короля, пожал плечами, поколебался и пробормотал, что вообще-то Свейн приближался к Эксанкестеру.
— Что значит приближался? — не понял король.
— Ну… был поблизости, — с трудом выдавил из себя священник.
— Датчане брали город в осаду? — спросил Альфред.
— Нет, мой господин.
Альфред снова прочитал письмо. Он всегда питал огромное уважение к написанному и пытался найти намек на то, что ускользнуло от него при первом прочтении.
— Сейчас датчан в Эксанкестере нет, — заключил он, — но в письме не сказано, где же они. Не говорится и того, сколько их и что они делают.
— Они поблизости, мой господин, — безнадежно проговорил священник. — К западу от города, я думаю.
— К западу?
— Да, полагаю, что так.
— Что находится на западе? — спросил меня Альфред.
— Поросшая вереском возвышенность, — ответил я.
Альфред раздраженно отбросил письмо.
— Вот что, Утред, ты должен отправиться в Дефнаскир, — сказал он мне, — и выяснить, чем занимаются язычники.
— Да, мой господин, — ответил я.
А король ядовито добавил:
— Заодно тебе предоставится возможность отыскать жену и сына.
Пока шли бесконечные зимние дожди, священники нашептывали ядовитые речи в уши Альфреда, и тот достаточно охотно слушал их: саксы победят датчан, только если того пожелает Бог. А Бог, говорили священники, хочет, чтобы мы были добродетельны. А Исеулт была язычницей, и я жил с ней в грехе, в то время как у меня имелась венчанная жена. А еще на болоте шептались о том, что Исеулт стоит между Альфредом и победой. Никто не говорил об этом открыто, однако моя возлюбленная все равно чувствовала недоброжелательность окружающих. В те дни ее защищала Хильда, монахиня, христианка и жертва датчан, но многие думали, что Исеулт развращает Хильду.
Я старался не обращать внимания на злобные сплетни, пока однажды мне не рассказала о них старшая дочь Альфреда.
Этельфлэд к тому времени уже почти исполнилось семь, и она была любимицей отца. Эльсвит больше любила Эдуарда, а в те влажные зимние дни она постоянно беспокоилась о здоровье сына и новорожденной, что предоставило Этельфлэд большую свободу. Девочка частенько бегала по Этелингаэгу, где ее баловали и воины, и деревенские жители. Малышка была ярким лучиком света в те гнилые дождливые дни. Золотоволосая, улыбчивая, голубоглазая, она, казалось, не ведала страха.
Однажды я застал Этельфлэд в южном форте, где она наблюдала за дюжиной датчан, явившихся на нас посмотреть. Я велел девочке возвращаться в деревню, и она сделала вид, что послушалась, но час спустя, когда датчане ушли, я нашел ее за стеной, в одном из укрытий с крышей из дерна.
— Я надеялась, что датчане придут сюда, — сказала она.
— Неужели ты хочешь, чтобы они забрали тебя с собой?
— Нет, я хотела посмотреть, как ты их убьешь.
То был один из редких дней, когда не шел дождь. Зеленые холмы озарял солнечный свет, а я сидел на стене и, вынув из выстланных овчиной ножен Вздох Змея, острил клинок на точильном камне. Этельфлэд тоже захотелось попробовать: она положила длинный клинок на колени и, сосредоточенно нахмурившись, стала водить камнем по мечу.
— Сколько датчан ты убил? — спросила она.
— Достаточно.
— Мама говорит, ты не любишь Иисуса.