– Цыпленок португальский, сэр. – Лейтенант опять повернулся к своим. – Повесить!

– Стоять! – взревел Шарп, и снова воцарилась тишина. – Вы его не повесите, так что езжайте-ка куда собирались.

Эйрис резко повернулся к Шарпу.

– Этот мерзавец пойман с поличным и будет висеть. Сдается мне, у вас не солдаты, а ворье, им нужен урок, и, ей-богу, они его получат. – Лейтенант привстал на стременах и закричал, глядя на роту: – Он будет повешен у вас на глазах! И если еще кто-нибудь вздумает воровать, для него тоже найдется веревка!

Его перебил щелчок. Эйрис опустил голову, и злоба в его глазах сменилась изумлением. Шарп вскинул свой штуцер; черное отверстие ствола глядело прямо на полицейского.

– Отпустите его, лейтенант.

– Да вы с ума сошли!

Эйрис сильно побледнел, плечи его поникли. Сержант Харпер сам не заметил, как подступил к Шарпу, не заметил и отгоняющего взмаха командирской руки. Эйрис молча смотрел на капитана и сержанта: оба высокие, у обоих – суровые лица ветеранов; и что-то зашевелилось в его памяти… Он вглядывался в лицо, с которого не сходило насмешливое выражение из-за шрама, пробороздившего правую щеку, и наконец вспомнил. Дикие цыплята! Куроцапы чертовы! Рота легкой пехоты Южного Эссекского. Не та ли это парочка, что захватила «орла»? Что прорубила себе дорогу сквозь французский полк и выбралась со штандартом? Глядя на них, можно в это поверить.

От Шарпа не укрылся трепет ресниц лейтенанта, он понял, что победил, но такая победа могла обойтись дорого. В армии не гладят по головке тех, кто пугает военных полицейских огнестрельным оружием. Хоть и незаряженным.

Эйрис вытолкнул Баттена вперед.

– Забирайте своего вора, капитан. Мы еще встретимся.

Шарп опустил винтовку. Подождав, пока Баттен отойдет от коней, Эйрис дернул поводья и поехал со своими людьми в сторону Келорико.

– Вы еще обо мне услышите, – донеслись до них его слова.

Шарп даже не чувствовал – видел угрозу, черной тучей нависшую над горизонтом. Он повернулся к Баттену.

– Так это ты, мразь, спер куренка?

– Так точно, сэр. – Баттен плеснул ладошкой вслед полицейскому и жалобно добавил: – Но ведь он его забрал, сэр.

– А тебя, сука, не забрал, и зря. Зря не раскидал твои сучьи потроха по этой сучьей деревне.

Баттен затравленно попятился от разъяренного командира.

– Ты знаешь сучий устав, а, Баттен?

– Устав, сэр?

– Да, Баттен, ты знаешь сучий устав? Ну, давай по порядку.

Устав английской армии представлял из себя книгу толщиной в дюйм, но Шарп свел его к трем правилам, которые вдолбил в голову каждому своему подчиненному. Правила были просты и действенны, и за всяким пренебрежением ими следовало наказание. Баттен кашлянул, прочищая горло.

– Хорошо драться, сэр. Не напиваться без разрешения, сэр. И…

– Продолжай.

– Не воровать, сэр. Красть можно только у врага или с голодухи.

– Так ты, стало быть, оголодал?

Было видно, что Баттен хочет ответить утвердительно, но у каждого солдата в ранце лежали два суточных пайка.

– Никак нет, сэр.

Шарп выбросил кулак. Вся его ярость влилась в этот удар, который вышиб воздух из груди Баттена, развернул его и поверг в дорожную грязь.

– Ты дурак, Баттен, – проговорил Шарп. – Дерьмо, вонючка, потаскухино отродье, слизняк и придурок. – Он отвернулся от солдата, чей мушкет валялся рядом в грязи. – Рота! Шагом марш!

Колонна двинулась за высоким стрелком. Баттен неуклюже поднялся на ноги, безуспешно попытался протереть замок мушкета, куда попала вода, и заковылял следом за ротой. Догнав ее, он протолкался на свое место в строю и пробормотал товарищам:

– Он не должен был меня бить.

– Баттен, захлопни пасть! – грубым, под стать капитанскому, голосом скомандовал Харпер. – Устав знаешь, ей-же-ей, так какого дьявола тявкаешь? Или предпочел бы лягать воздух бесполезными пятками?

Затем сержант заорал на всю роту, требуя прибавить шагу, несколько раз повторил «левой!», и все это время думал о назревающих бедах. Если проклятый полицейский наябедничает, не избежать расследования, а то и военно-полевого суда. И все из-за какого-то ничтожества, из-за гаденыша Баттена, бывшего конского барышника, которого Харпер охотно убил бы своими руками.

В голове у лейтенанта Ноулза, видимо, бродили схожие мысли. Он поравнялся с рослым ирландцем и озабоченно посмотрел ему в лицо.

– И все из-за паршивого цыпленка, а, сержант?

Харпер опустил взгляд на молодого лейтенанта.

– Вряд ли, сэр. – Он повернулся к колонне. – Дэниел!

Один из стрелков – Хэгмен – покинул строй и догнал сержанта. Ему перевалило за сорок, он был самым старшим в роте, зато и стрелял лучше всех. С младых ногтей этот чеширец браконьерствовал и достиг такого совершенства, что мог бы с трехсот ярдов отстрелить пуговицы с мундира французского генерала.

– Сержант?

– Сколько там было цыплят?

Мелькнула беззубая улыбка. Хэгмен оглянулся на роту и снова повернул голову к Харперу. Он ничуть не встревожился. Сержант – парень честный и никогда не потребует себе больше, чем равную долю.

– Дюжина, сержант.

Харпер посмотрел на лейтенанта.

– Так-то вот, сэр. Не меньше дюжины цыплят. Ну, может, двадцать. Бог весть, что они там делали, но хозяевам не мешало получше за ними приглядывать, ей-же-ей.

– Трудно поймать, сэр, – хихикнул Хэгмен и добавил зачем-то: – Цыплят. Все, сержант?

Харпер ухмыльнулся.

– Каждому офицеру – по ножке, Дэниел. И чтоб не жесткие.

Хэгмен бросил взгляд на Ноулза.

– Есть по ножке, сэр. – Он отбежал к колонне.

Ноулз рассмеялся в душе. По ножке на офицера!

Значит, сержанту – грудку, всей роте – куриный бульон, а рядовому Баттену – шиш с маслом. А Шарпу? От этой мысли Ноулз упал духом. Война проиграна, дождь не унимается, а завтра у капитана Ричарда Шарпа начнутся неприятности. Серьезные неприятности на голову, носящую сабельный шрам.

Глава вторая

Если кто-нибудь и нуждался в признаках неотвратимости поражения, то церковь Сан-Паоло в Келорико, где временно расположился штаб Южного Эссекского, могла предоставить ему богатый выбор. Стоя на хорах, Шарп смотрел, как священник забеливает алтарную загородку. Загородка была роскошная – сплошь старинное серебро в тонких, причудливых узорах. Ее принес в дар церкви давным-давно забытый прихожанин, чья родня в образе печальных женщин и вдохновенных мужей теперь с безмолвным упреком взирала на алтарь. Священник водил широкой кистью, брызгая краской себе на сутану. Он взглянул на Шарпа, снова посмотрел на загородку и пожал плечами.