Мужчины внимательно наблюдали за ней, чтобы убедиться, что она выпила все. Пламя свечей трепетало на сквозняке, которым тянуло через дымовую дыру в крыше; где-то в городе внезапно завыла собака.
Теперь Гизела крепко сжимала мою руку, ее пальцы были как когти.
Эркенвальд взял чашку и, убедившись, что та пуста, кивнул Этельреду.
— Она выпила воду, — подтвердил епископ.
Лицо Этельфлэд блестело от слез там, где в них отражался падающий с алтаря колеблющийся свет. Теперь я увидел на алтаре гусиное перо, горшочек с чернилами и кусок пергамента.
— То, что я теперь делаю, — торжественно проговорил Эркенвальд, — я делаю согласно слову Божьему.
— Аминь, — сказал священник.
Этельред наблюдал за женой, словно ожидая, что ее плоть начнет гнить прямо у него на глазах, в то время как сама Этельфлэд так дрожала, что я подумал — она может упасть.
— Бог велит написать заклинания, — объявил епископ.
Потом нагнулся над алтарем. Перо его долго скрипело, а Этельред все так же внимательно наблюдал за Этельфлэд.
Священники тоже смотрели на нее, пока епископ царапал по пергаменту.
— И, написав заклинания, — сказал Эркенвальд, затыкая горшочек с чернилами, — смываю их, как приказал всемогущий Господь, Отец наш небесный.
— Слушайте слово Господне, — сказал священник.
— Да славится имя Его, — сказал другой.
Эркенвальд взял еще один серебряный сосуд, в который налил немного грязной воды, и полил этой водой только что написанные слова. Тот потер чернила пальцем и поднял пергамент, чтобы показать, что строки расплылись и смылись.
— Сделано, — напыщенно сказал он и кивнул седовласой женщине. — Выполняй свой долг! — приказал он ей.
Старуха с жестоким лицом шагнула к Этельфлэд. Девушка отшатнулась, но Алдхельм схватил ее за плечи. Этельфлэд в ужасе завопила, и тогда Алдхельм сильно ударил ее по голове.
Я подумал, что Этельред среагирует на то, что на его жену напал другой мужчина, но кузен явно одобрял происходящее, потому что ничего не сделал. Он только молча наблюдал, как Алдхельм снова схватил Этельфлэд за плечи и удерживал ее, когда старуха нагнулась, чтобы схватить подол льняной одежды Этельфлэд.
— Нет! — запротестовала она стонущим, отчаянным голосом.
— Покажи ее нам! — рявкнул Эркенвальд. — Покажи ее бедра и живот!
Женщина послушно подняла сорочку, чтобы показать бедра Этельфлэд.
— Довольно!
Это выкрикнул я.
Женщина застыла.
Священники стояли, нагнувшись, чтобы посмотреть на обнаженные ноги Этельфлэд, в ожидании, пока ее одежду поднимут настолько, чтоб обнажить ее живот. Алдхельм все еще держал ее за плечи, в то время как епископ с разинутым ртом уставился на тень у церковных дверей, откуда я подал голос.
— Кто там? — вопросил Эркенвальд.
— Вы — злые ублюдки! — сказал я, зашагав вперед; мои шаги отдавались эхом от каменных стен. — Вы — грязные эрслинги!
Я помню свой гнев той ночью, холодную, дикую ярость, которая заставила меня вмешаться, не задумываясь о последствиях.
Священники моей жены все как один проповедуют, что такая ярость есть грех, но воин, в котором нет ярости, — не настоящий воин. Гнев пришпоривает тебя, он — как стрекало, он помогает преодолеть страх, чтобы заставить мужчину сражаться, и в ту ночь я сражался за Этельфлэд.
— Она — королевская дочь, — прорычал я, — поэтому опустите платье!
— Ты будешь делать так, как велит тебе Господь! — огрызнулся Эркенвальд, обращаясь к старухе, но та не осмеливалась ни опустить подол Этельфлэд, ни приподнять его.
Я проложил себе путь через наклонившихся священников, пнув одного из них в зад с такой силой, что тот нырнул на помост у ног епископа. Эркенвальд схватился за свой посох, серебряный наконечник которого был изогнут, как посох пастуха, и замахнулся им на меня, но сдержал удар, увидев мои глаза.
Я обнажил Вздох Змея, его длинный клинок зашипел, скользя по устью ножен.
— Ты хочешь умереть? — спросил я Эркенвальда.
Тот услышал зловещие нотки в моем голосе, и его пастушеский посох медленно опустился.
— Опусти платье, — велел я женщине.
Та заколебалась.
— Опусти его, ты, грязная старая сука! — прорычал я.
Я почувствовал, как епископ шевельнулся, и крутанул Вздохом Змея, так что его клинок замерцал в волоске от горла Эркенвальда.
— Одно слово, епископ, — сказал я, — одно только слово, и ты немедленно встретишься со своим богом. Гизела! — окликнул я.
Та подошла к алтарю.
— Возьми каргу, — велел я, — возьми Этельфлэд и посмотри, опух ли у нее живот и сгнили ли бедра. Сделай это, как подобает, в уединении. А ты, — я повернул клинок, указав им на покрытое шрамами лицо Алдхельма, — руки прочь от дочери короля Альфреда, или я повешу тебя на Лунденском мосту, и птицы выклюют твои глаза и сожрут твой язык!
Тот отпустил Этельфлэд.
— Ты не имеешь права… — начал Этельред, обретя наконец дар речи.
— Я пришел сюда, — перебил я, — с посланием от Альфреда. Он желает знать, где твои корабли. Он желает, чтобы ты немедленно отплыл. И желает, чтобы ты выполнил свой долг. Он хочет знать, почему ты болтаешься здесь, когда есть датчане, которых надлежит убить! — Я приложил кончик Вздоха Змея к устью ножен и позволил клинку упасть внутрь. — И Альфред желает, чтобы ты знал, — продолжал я, когда звук скользнувшего в ножны меча перестал отдаваться эхом в церкви, — его дочь для него драгоценна, и ему не нравится, когда со столь драгоценными для него вещами обращаются дурно.
Конечно же, я выдумал это послание от начала и до конца.
Этельред молча таращился на меня. Он ничего не сказал, хотя на его лице с выпяченной челюстью читалось негодование. Поверил ли он, что я явился с посланием от Альфреда? Этого я не мог сказать, но он, должно быть, боялся подобного послания, зная, что пренебрегает своим долгом.
Епископ Эркенвальд просто негодовал.
— Ты осмелился принести меч в дом Божий? — сердито вопросил он.
— Я осмелился даже на большее, епископ, — ответил я. — Ты слыхал о брате Дженберте? Об одном из ваших драгоценных мучеников? Я убил его в церкви, и твой бог не спас его от моего клинка.
Я улыбнулся, вспоминая, как сам удивился, когда перерезал глотку Дженберту. Я ненавидел этого монаха.
— Твой король, — сказал я Эркенвальду, — хочет, чтобы работа его Бога была сделана, а работа эта заключается в том, чтобы убивать датчан, а не в том, чтобы развлекаться, глазея на наготу юной девушки.
— Это и есть работа Бога! — закричал на меня Эркенвальд.