В центре города, где на широкой площади встречались четыре улицы, шедшие от четырех ворот, меня поразило грандиозное сооружение. Даже Нимуэ открыла рот, потому что, безусловно, ни один из живущих не мог бы построить такого высокого, такого белого и с такими странными углами дома. Между коньком высокой крыши, поддерживаемой колоннами, образовалось треугольное каменное пространство с фантастической каменной картиной: каменные мужчины в каменных шлемах повергали своих врагов, лошади с парящими каменными гривами топтали их копытами. От морозов некоторые куски картины потрескались, раскололись и обвалились, но все это, несмотря ни на что, было для меня необыкновенным чудом, хотя Нимуэ, поглядев на каменную красоту, с отвращением плюнула.
— Римляне пытались быть богами, — сказала она, — вот почему боги покорили их. Совет не должен был собираться здесь.
И все же судьба королевства Утера решалась здесь, в Глевуме, и Нимуэ не могла изменить этого. К тому времени, когда мы добрались до города, верховный король уже прибыл и разместился в другом высоком доме напротив удивительного здания с колоннами. Он выделил для всех нас одну-единственную комнату в задней части дома, где дымили кухни и громко пререкались рабы. Солдаты нашего короля рядом с местными блестящими людьми выглядели толпой длинноволосых, бородатых бродяг в обтрепанных плащах, с длинными мечами, толстыми древками копий и круглыми щитами, на которых был грубо намалеван символ Утера — дракон, не идущий в сравнение с аккуратно нарисованными быками Тевдрика.
В честь приезда верховного короля за стенами города была устроена ненастоящая битва между Овейном, Защитником Утера, и двумя лучшими людьми короля Тевдрика. Летнее солнце играло на длинном мече непобедимого героя Думнонии, громадного человека с татуированными руками, голой волосатой грудью, спутанными волосами и щетинистой бородой, в которой поблескивали воинские кольца, выкованные из оружия поверженных врагов. Оба героя Гвента нападали на него с такой яростью, будто битва была настоящей, а не притворной. Звон мечей долетал, должно быть, до дальнего Повиса, а толпа, собравшаяся со всей округи, ревела, как стая диких зверей, побуждая сражающихся на кровавую резню. Видя такую страсть, Тевдрик швырнул на землю свой посох, чтобы закончить битву.
— Помните, мы друзья! — сказал он, и Утер, как и подобает верховному королю, важно кивнул.
Утера принесли сюда на носилках, и он, завернутый в широкий шерстяной плащ, сидел на троне отекший и больной. Тело его вспухло от жидкости, лицо пожелтело. Утер выглядел вялым и тяжело, трудно дышал. Король Тевдрик, одетый, как римлянин, в белую тогу (дед его и в самом деле был римлянином), выглядел совсем юным, хотя печальный, мудрый взгляд делал молодого короля гораздо старше. Безбородый, с коротко остриженными волосами, высокий, худой и изящный в движениях, он сидел подле своей жены — королевы Энид, волосы которой были заплетены в странную спираль и столь ненадежно, что двигалась она осторожно и неуклюже, как новорожденный жеребенок. Лицо королевы, густо намазанное белой краской, выражало безучастность и растерянную скуку. Ее сын Мэуриг, наследник Гвента, суетливый мальчишка лет десяти, сидел у ног матери и ковырял в носу, за что получал подзатыльники от отца.
После боя соревновались арфисты и барды. Цинитр, бард Гвента, пел о великой истории победы Утера над саксами в Кар Идерне. Верховный король улыбался и кивал. Цинитр декламировал стихи о победе Овейна над тысячами саксов и женским голоском изображал мольбы саксов о пощаде, бегая по полю и трусливо припадая к земле, будто прячась. Толпа ревела и хохотала. Мне даже показалось, что я воочию вижу ненавистных саксов, слышу хлопанье крыльев воронов, прилетевших поесть их плоти. Вдруг бард выпрямился во весь рост и распростерся перед троном Утера.
Верховный король порылся в складках своего плаща и, вытащив торквес из желтого золота, кинул его Цинитру. После бардов, когда солнце уже садилось за темную линию западных холмов, процессия девушек поднесла цветы королеве Энид. Девушки, державшие цветы для дамы Утера, стояли в растерянности, и тогда верховный король указал на Моргану, перед которой и положили ирисы и орхидеи.
— Она похожа на печеное яблоко, украшенное петрушкой, — прошипела Нимуэ мне в левое ухо.
Вечером, накануне Высокого совета, в большом зале огромного дома, в самом центре города была христианская служба. Тевдрик, бывший восторженным христианином, и его люди столпились в зале, где после дождя пахло мокрой шерстью, потом и сырыми дровами. Мы с Нимуэ облюбовали пустой пьедестал, на остальных высились статуи. Я поначалу больше глядел не на христианское действо, а с интересом озирал громадный зал, который даже воробьям, угнездившимся под изогнутым потолком, казался, наверное, не римским домом, а целым большим миром. На приземистых кирпичных колоннах, покрытых когда-то белой известкой, еще сохранились остатки картин, на которых я разглядел красный контур бегущего оленя, морское чудовище с рогами и двух женщин, державших чашу.
Утера в зале не было, но епископ Бедвин помогал в церемонии.
— А что такое епископ? — спросил я у Нимуэ.
— Что-то вроде друида, — сказала она и добавила со смешком: — Только они ничего не знают.
Тут было много мужчин, входивших, выходивших, раскачивавшихся вокруг огня в дальнем конце зала.
— У них нет жриц? — снова спросил я.
— В их религии, — презрительно проговорила Нимуэ, — женщины должны подчиняться мужчинам.
Она сплюнула, и несколько стоявших рядом воинов неодобрительно покосились в нашу сторону. Нимуэ даже не шелохнулась. Она сидела, завернувшись в черный плащ и сцепив руки на коленях, подтянутых близко к груди. По ее худому лицу скользили огненные тени, а глаза блестели. Моргана нам запретила посещать христианские церемонии, но Нимуэ больше не подчинялась Моргане.
Странные жрецы произносили нараспев слова на греческом языке, который ничего не значил для нас. Они кланялись, и вся толпа вслед за ними ныряла вниз, и сотни мечей в ножнах со звоном клацали о кафельный пол. Некоторые женщины, стоявшие за хрупкой белолицей королевой Энид, начали визжать и дрожать в экстазе, а священники продолжали петь. На столе лежал простой крест, которому они кланялись и на который Нимуэ посылала знаки зла, бормоча при этом защитное заклинание. Однако вскоре мы заскучали, и я захотел улизнуть, чтобы занять хорошие места на пиру, который будет дан после церемонии в доме Утера. Но тут к толпе обратился с речью молодой священник Сэнсам, и это была моя первая встреча с будущим святым.
Тогда Сэнсам был очень юным, гораздо моложе епископов, но уже считался надеждой христианского мира. Он стоял — худой, невысокий, с острым бритым подбородком и покатым лбом, над которым, словно колючая изгородь, торчали вокруг гладко выстриженной тонзуры жесткие черные волосы, пучками высовываясь из-за оттопыренных ушей.
— Вылитый Лугтигерн, — хихикнула Нимуэ.
Я рассмеялся, потому что Лугтигерн — это Мышиный Король из детской сказки, существо хвастливое, но трусливо улепетывающее при виде кошки. И все же этот Мышиный Король умел говорить. Никогда до этого я не слышал святое Евангелие Господа нашего Иисуса Христа, и теперь еще вздрагиваю, вспоминая, как дурно воспринял ту первую проповедь. Сэнсам стоял на столе, чтобы его могли видеть все, и я с нетерпением ждал, когда, увлекшись, он подойдет к самому краю и грохнется.