И снова она разрыдалась, но я оставался холоден к ней – впрочем, и к себе тоже. Я не осмеливался взглянуть на нее, опасаясь нового взрыва страсти.
Наконец она осушила слезы.
– Я заставила его поклясться, что он не тронет тебя. Он знает, что, если ослушается моего приказа, я перестану любить его и доверять ему.
– Ты заключила договор с ветром, – сказал я.
– Но он уверяет меня, что ты раскроешь нашу тайну.
– Так и будет.
– Петир, поклянись мне! Дай твердое обещание, чтобы он мог слышать.
Я задумался. Мне очень хотелось вырваться оттуда, хотелось жить, хотелось верить, что и то и другое все еще возможно. Наконец я сказал:
– Шарлотта, я никогда не причиню тебе вреда. Мои братья и сестры в Таламаске не судьи и не священники. Колдовством они тоже не занимаются. Все, что они узнают о тебе, останется тайной за семью печатями – в самом прямом смысле этого слова.
Она посмотрела на меня печальными, полными слез глазами, а затем подошла и поцеловала. Все мои попытки остаться равнодушным и неподвижным, как деревянная статуя, оказались тщетными.
– Еще разок, Петир, последний, от всего сердца, – горестно взмолилась она. – А потом можешь уйти навсегда – и я больше не взгляну в твои глаза, пока не наступит день, когда я увижу глаза нашего ребенка.
Я бросился ее целовать, ибо поверил, что она меня отпустит. Я поверил, что она любит меня; и в тот последний час, лежа рядом с ней, подумал, что, наверное, она говорила правду: для нас действительно не существует никаких законов и любовь, вспыхнувшую между нами, не дано понять никому.
– Люблю тебя, Шарлотта, – прошептал я, целуя ее в лоб, но она не ответила и даже не взглянула на меня.
А когда я снова оделся, она уткнулась лицом в подушку и заплакала.
Подойдя к двери, я обнаружил, что ее не заперли на засов снаружи, и мне стало интересно, сколько раз так бывало.
Но теперь это не имело значения. Теперь важно было только одно: мой уход, если проклятый призрак не помешает мне и если я не оглянусь, если не заговорю с ней снова, не почувствую ее сладостного аромата, не вспомню о мягких прикосновениях губ и рук.
Поэтому я не стал просить экипаж, чтобы меня отвезли в Порт-о-Пренс, и поспешил уйти, не сказав ни слова.
Когда-то меня доставили сюда за час, и теперь я решил, что раз еще нет полуночи, то легко доберусь до города к рассвету. Слава Богу, Стефан, я не ведал, какой мне предстоит путь! Не знаю, хватило бы иначе у меня мужества сделать хотя бы первый шаг!
Но позволь мне на этом прервать свой рассказ, ведь я пишу уже двенадцать часов. Сейчас снова полночь, и это создание где-то близко.
Вот почему я сейчас запру в железный сундук все свои уже готовые записи, дабы таким образом сохранить их, чтобы до тебя дошла по крайней мере эта часть моего рассказа, если будет потеряно то, что мне еще предстоит изложить на бумаге.
Я люблю тебя, мой дорогой друг, и не жду, что ты меня простишь. Просто сохрани мои записи. Сохрани их, потому как эта история не закончена и, возможно, не закончится на протяжении жизни еще многих поколений. Мне это сказал сам призрак.
Остаюсь верным Таламаске.
Петир ван Абель, Порт-о-Пренс.
После короткого отдыха я начинаю снова. Это существо рядом. Буквально секунду назад оно сделалось видимым, всего лишь в дюйме от меня представ в своем человеческом обличье, – должен сказать, что это вошло у него уже в привычку. Ему каким-то образом удалось даже задуть свечку, хотя дышать оно не может.
Я был вынужден отправиться вниз за новой свечой, а вернувшись, обнаружил, что окна распахнуты настежь и створки грохочут на ветру. Пришлось снова запирать их на задвижки. Чернила были пролиты – к счастью, у меня имелся запас, – покрывала и простыни сорваны с кровати, книги разбросаны по всей комнате.
Слава Богу, железный сундук уже тебе отправлен. Подробности опущу, так как опасаюсь, что это существо умеет читать.
В запертой комнате слышится хлопанье крыльев, а затем смех – это его трюки.
Полагаю, Шарлотта сейчас спит далеко отсюда, в своей спальне в особняке Мэй-Фейр, вот почему я стал жертвой таких козней.
Я же нахожусь сейчас в тихом колониальном городке, и в столь поздний час здесь открыты только трактиры и публичные дома.
Но позволь мне как можно скорее поведать о событиях прошлой ночи…
Я отправился в путь пешком. Высокая луна ясно освещала передо мной все повороты и извилины тропы, все редкие подъемы и пологие склоны невысоких холмов.
Ноги сами несли меня вперед, голова шла кругом от радостного ощущения свободы, от сознания того, что призрак не помешал мне, от пьянящего воздуха, от мысли, что уже к рассвету я смогу добраться до города.
«Я жив, – проносилось у меня в голове, – я выбрался из тюрьмы и, возможно, доживу до той минуты, когда вновь увижу родную Обитель!»
С каждым шагом во мне крепла утраченная было за время заточения надежда обрести наконец свободу.
Однако Шарлотта будто приворожила меня и неотступно завладевала моими мыслями. Я вспоминал, как она лежала в кровати, когда я ее оставил, и малодушно называл себя глупцом за то, что отказался от такой красоты, от такого блаженства, – ведь я действительно ее любил, безумно любил! Я даже пытался представить себе, как бы изменилась моя жизнь, поддайся я на ее уговоры остаться. Став ее любовником, я мог бы жить в роскоши и быть свидетелем рождения наших детей. Мысль о том, что через несколько часов мы разлучимся с ней навеки, казалась невыносимой.
Вот почему я категорически запретил себе думать об этом. И каждый раз старательно гнал малейшее воспоминание о Шарлотте, посмевшее опять закрасться в душу.
Я все шел и шел вперед. Время от времени то справа, то слева вспыхивали огоньки в темных полях. Один раз мимо меня пронесся какой-то всадник – видно, торопился куда-то с важным поручением. Он даже не заметил меня. И я продолжал путь в обществе одних только луны и звезд. Дабы скоротать время, я на ходу сочинял письмо тебе, обдумывал, как описать все случившееся.
Пробыв в пути примерно три четверти часа, я заметил впереди человека – он стоял и, как мне показалось, ждал моего приближения. Но самое удивительное, что это был голландец, о чем явно свидетельствовала его огромная черная шляпа.