Богдан стоял рядом с Прянишниковой и думал, что сейчас она его расколет — так громко билось его сердце.
Впрочем, Эмма Павловна поняла его совсем иначе.
— Не волнуйтесь насчет Федора, я пошутила. Нет, не убирайте, я посмотрю еще немного, — и она прижала рамку к себе. — Простите — расчувствовалась я что-то. Младшенький мой, Алексей, сейчас бы примерно такого возраста, как вы, был.
Она промокнула платком совершенно сухие глаза и сказала:
— Идет, мы заключим с вами сделку. На самых выгодных условиях. Жду вас через день, оговорим порядок обмена. А пока извините — мне пора пить лекарства.
Огромный Федор проводил Богдана до квартиры (ответная любезность, пришлось засветить свою хату, если уж Прянишникова засветила свою), и только тогда Перетрусов вздохнул с облегчением. Кремнев оказался прав сто тысяч раз — отвлечься от одного дела в пользу другого весьма помогает.
На фотографии юнкеров Михайловского артиллерийского училища рядом со старшим сыном «старой и больной» Прянишниковой стоял не кто иной, как Александр Скальберг.
Всю ночь Богдану не спалось, он ворочался с боку на бок, курил у окна, но спать не мог. Не потому, что беспокоили сны, а потому что новость эта — Шурка Скальберг был юнкером — жгла, словно горячий пирожок.
Не имелось у Богдана предубеждения перед людьми с прошлым. За прошлый год он насмотрелся, на что способны люди, да и сам такого натворил, что можно к стенке ставить безо всякого трибунала. Но в этом прошлом таилась тайна настоящего.
Кое-как дождавшись утра, Перетрусов надел кепку, снова закурил и отправился на конспиративную квартиру. Из дома уходил через чердак, по пожарной лестнице на другую улицу. Может, Прянишникова и не приказывала следить за новым деловым партнером, но Федор мог и сам расстараться. Рисковать Богдан не хотел.
— Срочно, Кремневу. Мокрое, красное.
Все преимущества своего подвешенного состояния Сергей Николаевич ощущал именно в такие моменты — когда он, не будучи частью правоохранительной системы, занимался любимым делом. Если бы не революция, Кремнев занялся бы на пенсии частным сыском, ибо нет ничего интереснее распутывания человеческих тайн. Впрочем, Сергей Николаевич лукавил — частью правоохранительной системы он, как наставник молодых агентов, всё же являлся.
Сигнал, полученный утром от Перетрусова, заинтересовал Кремнева. Значит, Шура, как и многие, подправил в документах свое происхождение? Его нельзя в этом винить: людоедская власть решила выслужиться перед быдлом и унизить всех, кто не был унижен до революции. Разумеется, ведь достоинства в мире так мало, на всех его не хватает. Если решили вернуть его одним, то у других нужно отнять. Тьфу! Вот Шура, чтобы не лишиться человеческого достоинства, и перекроил биографию. Да и бог с ним, все равно жизнь ему это не спасло.
Что важно в прошлом Скальберга, а что нет? Хочешь не хочешь, а на Арсенальную набережную сходить надо. Может, пустышку вытянуть придется, а может — и весь банк сорвать. Но сначала Сергей Николаевич отправился на Балтийский вокзал, встретиться с Пантелкиным.
На вокзале было шумно, суетно и весело. То тут, то там играла гармошка и отправляющиеся на фронт красноармейцы тешили себя песенками похабного содержания. Мальчишки — беспризорники и домашние — смотрели на них с завистью.
Сергей Николаевич Кремнев нашел, где сидят чекисты-транспортники, и спросил:
— Мне бы поговорить с товарищем Пантелкиным.
Все посмотрели на молодого парня со слегка оттопыренными ушами.
— Вы по поводу реквизированных мешков?
— Нет-нет, у меня личный вопрос.
— Дочку, наверное, охмурил, — догадался кто-то из чекистов, и все засмеялись.
Покрасневший Пантелкин вышел с Кремневым в коридор.
— Что такое?
— Меня зовут Кремнев Сергей Николаевич, я работаю в уголовном розыске. Вам привет от вашего друга, Богдана Перетрусова.
— Какого Богда… Что?! Он что-то натворил?!
Реакция «друга» немного удивила Сергея Николаевича, но он остался невозмутимым.
— Нет, не натворил. Он работает в уголовном розыске и один из лучших наших агентов.
Пантелкин выдохнул:
— Ну, вы меня и напугали.
— У меня к вам просьба от Богдана.
— Да вы не выкайте, я ж моложе вас.
— Как знаешь. Ты помнишь, что недавно здесь задержали агентов уголовки?
— Я сам задерживал. Между прочим, заранее о таких вещах предупреждать надо.
— Я понимаю, операция была плохо продумана. Потому я сейчас к вам и обращаюсь — неофициально. Вы не могли бы…
— Ты!
— Да. Ты не мог бы нам помочь частным порядком?
— Это как — частным?
— Не создавая лишнего шума. У тебя же есть подвязки на кондукторов, машинистов.
— Ну?
— Баранки гну! — рассердился Кремнев. — Перетрусов говорил, что у тебя голова варит не хуже его. Видимо, ошибался.
— Эй-эй, постойте! У меня голова хорошо варит. Вы хотите, чтобы я нашел, на какой станции сошел тот мальчишка, которого бандиты зарезали, так?
Кремнев снова удивился:
— Действительно, соображаешь.
— Я не могу вам результат обещать вот прямо так, быстро. Но дня за три, может, управлюсь.
— Что, правда?
— Быстрей не смогу, извините.
— Ладно. Как что-то обнаружишь, звони по этому номеру. Скажешь — Кремневу от Пантелкина, мокрое, красное. Мне передадут, и я к тебе сам приеду.
— Только не от Пантелкина. От Пантелеева.
— Как скажешь. Буду ждать.
Уходя, Кремнев думал, что его бы устроила и неделя.
Первые Советские артиллерийские Петроградские командные курсы были реорганизованы из Михайловского артиллерийского училища. Кремнев вошел в здание по мандату и попросил встречи с начальником курсов Михайловским.
— Обещать ничего не могу, — ответил Михайловский, когда Кремнев изложил свою просьбу. — Хотя… как, говорите, его звали?
— Скальберг.
— Знакомая фамилия. Если он не с ускоренных курсов, сейчас посмотрю.
Михайловский открыл несгораемый шкаф в углу кабинета и почти по пояс влез внутрь, после чего вынул пухлую папку, перевязанную тесемкой, и положил перед Сергеем Николаевичем.
— Прошу, можете изучать. Выписки делайте сколько угодно, но отдать с собой не могу. Видите, гриф — «Хранить вечно». Буду хранить, покуда жив.
— Благодарю.
— Вы не обессудьте — у меня сейчас занятия. Я вас замкну на часик?
— Как бы и подольше не пришлось. Замыкайте, пока я тут все это изучу…