— Отлично, — сказал Сергей Николаевич. — Потому что у меня, Богдан, родился забавный план. О, стихи получились!
— У вас такое лицо, будто вы меня женить хотите.
— Почти угадал. Тут такое дело…
Барышня, которая работала в музее, сразу привлекла внимание Кремнева.
— Знаешь, эффектная такая. Вроде ничего особенного, а заставляет на себя внимание обратить.
— Вы, часом, не втюрились?
— Я-то? Да ни боже мой, я и женатым-то ни разу не был, потому что привязанности в нашем деле слишком дорого обходятся. Дело не в этом. Понимаешь, эта Ева Станиславовна — она вроде и никто в этом музее, по крайней мере я так понял. Но за Бенуа своего горой стоит и всячески показывает к нему этакую ревность: не пускает к нему, говорит, что нету, что занят. Львица такая. Но только он в поле зрения появляется — сразу лапушка такая, шарман, глазки в пол опустит… Всячески старается произвести хорошее впечатление. И, судя по всему, производит, потому что Бенуа с ней тоже весь из себя джентльмен, а при мне просто истеричку из себя какую-то разыгрывал. Сдается, там какой-то шахер-махер затевается, если уже не.
— А нам-то что? Пускай себе…
— Э, не скажи. Что-то Бенуа про эту коллекцию такое знает, чего и чекистам не рассказал. Именно в потерянном амулете дело: и Скальберга пытали именно из-за него, и Баянист не раскалывается, и Бенуа чего-то боится.
— Какое задание-то?
— Охмури девку.
— Чего?
— Девку, говорю, охмури. Влюби в себя. Соблазни. До греха доведи. Чтобы она все-все тебе рассказывала.
— Как же мне ее в себя влюбить?
— Ну, брат, ты меня спросил. Знал бы — сам бы ее в себя влюбил. Впечатление на нее произвести надо. Удивить, испугать, рассмешить. Но девка неглупая или, по крайней мере, хитрая, просто так не купится. Так что — думай. Очень нам надо знать, что там за тайны у этого Бенуа.
— Когда приступать?
— Вчера.
— Ладно. Сергей Николаевич, я вот подумал… Время сейчас военное, а бандиты эти все и прочие — они же враги. В крайнем случае — мародеры. Зачем мы должны их ловить и судить? Стрелять на месте, и вся недолга. Они же нашего брата убивают без зазрения совести.
Кремнев задумался.
— Я тебя правильно понял: взять «льюис», прийти на малину и всех расстрелять к едрене фене?
— Ну, — смутился Богдан, — ведь когда банду берут, даже гранатами пользуются.
— Пользуются. Только тут такое дело. Знаешь, большинство нынешних налетчиков — они же раньше все нормальными людьми были. И когда их ловишь и в кабинет на допрос ведешь, да еще и фотографии выкладываешь мертвых тел — ревут. Волосы рвут. Некоторые из наших думают — притворяются, наказания боятся. Конечно, боятся, каждый боится. Но я считаю — и тебе советую! — что это раскаяние. Многие полагают, что худшее наказание — это казнь, а я тебе скажу, что нет хуже наказания, чем раскаяние. Потому что пришлепнули тебя — и ты свободен навек, убежал ото всех, никто тебе в глаза не плюнет, никто от тебя не отвернется. А раскаяние тебе сердце жечь всегда будет. Не дотла, но очень больно. Поэтому худшее наказание для человека — не смерть, а жизнь.
— А если конченый человек? Если никогда не раскается?
— А про это, Богдан, даже думать не моги. Если человек раскаяться не может — значит, ад кромешный у него внутри, и тогда ему жизнь — точно мука смертная. И поделом.
— И откуда вы все это знаете?
Кремнев встал и сказал:
— Просто знаю, и все. Не бывает пропащих людей. Сам запомни и детям своим расскажи.
С этими словами он ушел. Богдан выждал положенный час и тоже отправился восвояси.
Он злился на себя, на Федора, но еще больше — на Прянишникову. Старая карга подстраховалась. Ей нужен человек, полностью замазанный, чтобы отмыться было невозможно. Ну что же, теперь она получила, чего хотела. Сама виновата. И убивать Богдан больше никого не будет. Даже если придется засветиться.
Потому что пропащих людей не бывает.
1920 год. Апрель.
Встреча была короткой. Курбанхаджимамедов сказал:
— Ты знаешь, кто такой Кошкин?
— Знаю, — махнул рукой бандит. — Безглазый такой, по уголовке главный. Смелый, говорят, сам на облавы выезжает.
— Он тут на собрании выступал, сказал, что пора раздавить бандитизм. Меньше мелите языками вашими по малинам. Сейчас у ментов по Питеру стукачей уйма. Ты только пукнешь, а в ментовке уже знать будут, в каком сортире. Придут и замочат.
— Хитры вы, конечно, суки легавые, с подходцами вашими, — ухмыльнулся Белка. — Но заточек у нас хватит для вас всех — всегда пожалуйста, наглотаетесь досыта.
— И что?.. Ты одного убьешь, а менты тебе вендетту объявят. И даже не спрашивай, что за слово, книжки читай. Загоняют тебя, как гончие зайца. Думаешь, если тебя в перестрелке шмальнут, кто-то из твоих расстроится, ответку с ментов потребует? Как же, держи карман.
— Вот все ты обидеть норовишь, на ответную грубость нарываешься!
— А ты брось хорохориться и слушай, что тебе умный человек говорит. Тритона нашли?
— Нет еще.
Поиски тритона в огромном городе измотали поручика сверх всякой меры. Иногда ему хотелось наплевать на все и смириться с потерей. В конце концов, у него уже имелся артефакт, которым поручик научился пользоваться довольно ловко, воспроизводя в одно мгновение до двух-трех разных воздушных сред, одну за другой. Для этого он даже стал нос затыкать, чтобы не отвлекаться на другие запахи. Он экспериментировал с различными средами, вплоть до откачки воздуха из замкнутого объема, чтобы научиться воспроизводить недостаток кислорода. Теперь он мог одурманить людей опиатами и травить хлором, вызывать аппетит изысканными ароматами и тошноту — зловонием. Чего еще желать?
Но возможности тритона по сравнению со скунсом были грандиозны. Зрелище, когда из пустого пространства на песок одна за другой сыпались золотые монеты, по сей день оставалось самым ярким в жизни Курбанхаджимамедова. Он решил подождать до лета. Если к этому времени тритон не отыщется, поручик просто ограбит Эрмитаж и уйдет за кордон.
1920 год. Две незнакомки.
Наблюдать издалека за девушками Богдану приходилось только в отрочестве, когда он подглядывал за купальщицами. Было то волнующим и сладким приключением, и, наблюдая за Евой Станиславовной, Богдан все время думал — интересно, а занавески на окнах дома у нее есть?
Сначала Перетрусову казалось, что Сергей Николаевич ошибается. Ну как эта серая мышка может нравиться? Сутулится, голову в плечи втягивает, ходит, будто гимназистка-дурнушка, — быстрым шагом и смотря под ноги, прижимая к груди портфель. Ни кожи, ни рожи, одежка плохонькая. Как такая может преобразиться?