— Нет, — покачала я головой. — Нет, Ден.

— На коленях приползешь, — продолжил он и добавил со злостью:

— Я об этом позабочусь.

* * *

На следующий день появившийся у меня Ник вовсю веселился.

— Говорят, Гадюка-Ден вчера был не в себе. Сильно буйствовал. У него и раньше припадки бывали, а тут он даже видавшую виды охрану напугал. Чего ждать от придурка, у которого в черепушке пластина. Дырка была, будь здоров, вот мозги-то и вытекли.

— Откуда сведения? — спросила я без любопытства. — У тебя что, и там свои шпионы?

— Как же без них, детка? — удивился Ник. — К сожалению, Гадюка очень осторожен, и нюх у него почище собачьего. Людишки мои подолгу не держатся, да и те не слишком близко подобраться могут, так, всякая шушера. Но слышат и они, о чем охрана шепчется. К примеру, о том, что ты, дрянь ненаглядная, была у него в гостях и до сих пор молчишь.

— Ты же мне рта не даешь открыть, — зевнула я. — Я ждала, когда ты наговоришься.

— И что? — поднял брови Ник, весело глядя на меня.

— Я была в гостях у Гадюки.

— Вот как. Он тебя пригласил или сама напросилась?

— Пригласил.

— С деловым предложением?

— Что-то вроде этого. Но мы не договорились.

— Ясное дело, если охране пришлось его вчетвером держать, ожидая конца припадка. Скажи мне, профессорская дочка, что же ты за дура такая? Другая бы на твоем месте каталась как сыр в масле, а ты только врагов наживаешь. Убыло бы от тебя, что ли, трахнись ты с ним разок? А он бы в нужное время…

— Пошел к черту! — отрезала я.

— Гнусный характер тебя погубит, — продолжил скалиться Ник. — И как я тебя терплю? Сам удивляюсь. Впору памятник воздвигать.

Не слушая его, я думала о своем.

— Может быть, мне ему написать письмо? — Я нахмурилась, поняв, что произнесла свою мысль вслух.

— Гадюке? — воодушевился Ник.

— Кончай дурака валять, Рахманову. Он не отвечает на звонки, а…

— Письмо — это очень романтично. «Я к вам пишу, чего же боле…» Детка, сиди и не рыпайся. Побесится, в себя придет, а ты рядышком. Простит, куда ему деться. Будешь папу слушать, вернешь себе сына, еще и замуж за сладкоречивого выйдешь. Не велика радость, но ничего, ради светлого будущего немного помучаешься. А лет в тридцать пять станешь вдовой с приличным капиталом.

— И с тобой в придачу? — усмехнулась я.

— Разумеется. И будем мы жить долго и счастливо и умрем в один день, где-нибудь на берегу теплого моря. Дорогуша, — позвал он, — скажи-ка папе: любишь ли ты меня?

— Еще бы! — фыркнула я.

— Как-то неубедительно ты это сказала, ну да ладно, я не привередливый.

* * *

Дни шли, а ничего в моей жизни не менялось. В доме Рахманова меня по-прежнему видеть не желали, на звонки он не отвечал, Тони пытался поговорить с ним, но тоже не преуспел. Так прошла зима. Весна все-таки порадовала: в апреле, тихо, без какого-либо шума в прессе Машку отпустили домой. В ее прежней квартире жили другие люди, и я надеялась, что мы поселимся вместе, но Машка переехала к Тони. Теперь они у меня были частыми гостями. Машка очень изменилась — тихая, молчаливая и улыбчивая, она сидела на моем диване, точно птичка, и влюбленными глазами смотрела на Антона. Он вроде был счастлив, по крайней мере, не раз говорил об этом, но в глубине его глаз таилась печаль. Причем видела ее не только я, но и Машка. И тогда ее улыбка становилась грустной. Мы все как будто чего-то ждали. Какой-то развязки. Странное это было время, зыбкое.

* * *

В конце мая неожиданно позвонил Рахманов.

— Привет, — сказал неуверенно. — Как дела?

— Ты ведь не за этим звонишь? — спросила я, с трудом справившись с волнением.

— Не за этим, — посуровел он, а потом заговорил неожиданно мягко:

— Завтра суббота, у меня выходной. Если хочешь увидеть сына, приезжай.

Я едва дождалась утра. Косилась в страхе на телефон, а по дороге к дому Рахманова отключила мобильный, все боялась, что он вдруг передумает. Возле калитки меня встретил охранник, повел в сад. В тени под деревьями в плетеном кресле сидел Рахманов и пил кофе, на столе были разбросаны бумаги. Солнце пробивалось сквозь листву, на вымощенной плиткой тропинке стояли лужицы — клумбы недавно поливали. Заросли цветов, пение птиц.., идиллическая картина. И лицо Олега в первое мгновение показалось мне иным, слишком спокойным, умиротворенным, что ли. Он поставил чашку на стол и поднялся мне навстречу.

— Рад тебя видеть, — сказал без насмешки и улыбнулся. Лицо его стало привычным, и слева в груди больно защемило, так больно, что я сбилась с шага и хрипло ответила:

— Салют.

Он едва заметно поморщился.

— Ты все такая же, — сказал с укором.

— Ты тоже не изменился.

— Как знать, — хмыкнул он. — Как знать… Садись. Хочешь кофе?

— Нет, спасибо.

Руки у меня дрожали, я боялась, что не справлюсь с собой.

— А вот и Николенька, — сказал он, глядя поверх моего плеча.

Очень медленно я повернулась. Няня шла по тропинке, держа на руках моего сына, светловолосого карапуза с глазами Рахманова. Он был такой большой, что я испугалась, забыв, как быстро растут дети в его возрасте. Он держал в пухлых ручонках мишку и смотрел на меня очень серьезно.

— Здравствуй, — сказала я, шагнув ему навстречу, не зная, что еще сказать и что сделать. И протянула руки. А мой ребенок отвернулся от меня и вдруг заплакал.

— Пришла чужая тетя… — запричитала няня. — Не бойся, дорогой, тетя ничего плохого не сделает…

— Иди к папе, — позвал Рахманов и взял сына на руки, тот повернулся к нему, вцепился пальчиками в его ладонь и сразу успокоился. — Ты сама виновата, — понаблюдав за мной, сказал Рахманов, а я ответила:

— Знаю.