После десяти минут изнурительной гонки, когда у арабского жеребца из ноздрей в прохладу ночи вырывались белые облачка пара, Дженкинс притормозил, переправляясь верхом через ручей, в миле от того места впадавший в залив. Жеребец взобрался на крутой береговой откос, и, ощутив под конскими копытами твердую почву, Дженкинс оглянулся назад на свою ферму, похожую на вигвам, сложенный из еловых ветвей. Спешившись, он привязал коня к дереву, помог Алекс слезть и усадил ее, прислонив спиной к стволу. Когда он рванул рукав ее блузки, чтобы осмотреть рану, она поморщилась.
Ей посчастливилось. Пуля срикошетила о дерево и лишь оцарапала ее. Отметина останется, но ничего опасного. Рана уже затягивалась.
Он отрывал зубами лоскут материи.
— Надо показать тебя доктору, — сквозь стиснутые зубы проговорил он.
— Ты что, жеребца назад отвести хочешь?
Он оторвал еще один лоскут и стал накладывать ей повязку.
— Это уже не твое дело, Алекс.
— Теперь мое.
Завязав узел, он наложил новый лоскут.
— Рана поверхностная. Когда ты девчонкой гоняла на велосипеде во дворе отцовского дома, у тебя небось бывали раны и похуже.
Она оттолкнула его и попыталась встать.
— Ну, сейчас я не на велосипеде и уже не девчонка, так что, Чарли, можешь предоставить мне самой о себе позаботиться.
Упрямая, вся в отца. Он распрямился.
— Ты обижаешься, Алекс, лезешь в бутылку, а дело кончится тем, что тебя убьют.
— Ну а ты разве не лезешь в бутылку?
Отвернувшись, он поглядел на ферму вдали. Расстояние делало картину мирной и идиллической, как огонек костра на биваке.
— Они псов моих убили, — произнес он раздумчиво, словно лишь сейчас начинал осознавать это. — Я хотел все позабыть. Они испортили мне карьеру, испортили жизнь, но я хотел все это позабыть. — Он опять повернулся к ней и голосом, звенящим от волнения и гнева, проговорил: — Это они лезут в бутылку!
— Мы с тобой теперь в одинаковом положении, у нас обоих нет выбора, и надо быть осмотрительными.
Наступила долгая пауза, во время которой слышались лишь журчание ручья вдали и изредка порывы ветра.
— Куда ты уходил, Чарли? В какое давнее прошлое? Ты так глядел на меня, словно перенесся куда-то очень далеко.
Он не ответил.
— И ты назвал меня «Джо».
Первые несколько лет призрак женщины являлся к нему каждую ночь. «Джек Дэниелс» и «Южная услада» помогали забыться днем, и если он выпивал достаточно, то можно было кое-как скоротать и ночь, иной раз хватало и на неделю, но воспоминания о случившемся, о том, в чем он сам принимал участие, не оставляли его — стойкие и неизменные, как гора Рейньер с юга на горизонте — дремлющая, но в любую минуту готовая взорваться извержением. Когда выпивка перестала помогать, он развязал с наркотиками. Ни антикризисной терапии, ни советов специалистов из общества анонимных алкоголиков ему не требовалось. Да он и не был алкоголиком. Он лишь пытался отделаться от кошмара. И не надо было ему, избегая искушения, спускать виски в унитаз: бутылка так и оставалась нетронутой — до сегодняшнего вечера.
— А что в этой папке, Чарли?
Он взглянул на нее, потом перевел взгляд вдаль, туда, где в низине под ним полыхал огонь.
— Дурные воспоминания, — сказал он. — Их там целая куча.
Ослепительная вспышка, дверь взрывается дождем игольчатых щепок, сотрясая комнату. Громовым взрывом его сбрасывает с кровати — так вышвыривает из лодки путника в грозу. Пытаясь удержаться, он хватается за одеяло и, падая в пустоту, в тесную щель между стеной и тяжелой рамой кровати, старается укрыться с головой. Но двинуться невозможно. Легкие саднит от дыма, дым жжет глаза, зрение заволакивает туманом. Взрыв заглушил все звуки, оставив лишь звон в ушах.
Пол под ним сотрясается опять, в комнату врываются люди.
Она падает на пол, и лицо ее теперь рядом с его лицом. Земляной пол окропляет кровь. Он беспомощно глядит, как она, словно от пчелиного роя, отмахивается от ударов, потом боль и инстинкт подсказывают ей позу зародыша. Когда удары ослабевают, женщина приподымается на коленях, — она тяжело дышит, тело ее конвульсивно вздрагивает. Из одной ноздри и уголка рта сочится кровь. Она поднимает голову, смотрит в глаза стоящим перед нею, потом плюет им на башмаки.
Избиение возобновляется. Они срывают с нее одежду, оставляя голой, незащищенной, и толкают ее на спину. Один за другим они вскарабкиваются на нее, и она уже не бьется, не сопротивляется. Рука в перчатке поднимает ее за волосы с пола, тело ее безжизненно и вяло, как у тряпичной куклы, правый глаз распух и заплыл, губа разбита. Поведя левым глазом, она на краткий миг останавливает взгляд на нем, лежащем под кроватью.
В мерцающем лунном свете сверкает лезвие — в одну секунду оно прорезает тьму, как серп, прорезающий стену пшеничных колосьев.
— Нет!
На этот раз в ушах не раздается эха. И жуткий вопль не преследует его. Слоун с трудом приподнялся, чтобы сесть, но грудь сдавило, и он понял, что руки и ноги не слушаются его. Яркий свет слепит глаза — ослепительно-белый круг света. Он близок к панике, но кто-то окликает его по фамилии:
— Мистер Слоун, мистер Слоун, вы меня слышите?
Круг света удаляется, оставляя после себя ореол черных и белых точек, из которых выплывают смутные образы. Он чувствует, что кто-то стоит над ним, зовет его.
— Мистер Слоун?
Образы становятся четче. Над ним склонилась женщина, незнакомое лицо плоско и кругло — как раздувшаяся рыба-собака, если ее тронуть, глаза женщины спрятаны за толстыми стеклами очков в пластмассовой оправе, очки странные: восьмиугольной формы и слишком велики для ее лица.
— Мистер Слоун?
Комната незнакомая — совершенно белая, если не считать розовато-лиловой занавески, приглушающей свет из окна. И пустого стула в углу того же цвета, что и занавеска. Он опустил взгляд и заметил, что грудь ему перерезал красный нейлоновый ремень. Такими же ремнями обмотаны его кисти. Хотя щиколотки его под белой тонкой простыней и не видны, но он чувствует, что и они спутаны. Из сосуда, подвешенного на металлическом штативе, прозрачная пластмассовая трубка тянется к иголке, воткнутой в сгиб его правой руки.
Это не его квартира... не его комната.
— Все в порядке?
Теперь слышится другой голос — мужской. Слоун поворачивает голову. Изображения туманятся, скользят, как на прокручиваемой фотопленке, и останавливаются, выхватывая из тумана фигуру чернокожего мужчины. Он стоит в открытой двери, держась рукой за косяк. Лампы дневного света бросают блики на его бритый череп. Он в сером костюме и безвкусном галстуке.
— Мне послышался крик.