Затем толпа притихла, и в наступившей тишине слышалось только, как где-то вдалеке воет собака. Все повернули голову в одну сторону и вытянули шею. Дженкинс возвышался над всеми сидящими, но вначале он не мог разглядеть, что привлекло внимание толпы. А потом он его увидел.
Его подняли на большой плоский валун, и он стоял там, словно паря в воздухе. Мальчик.
Это был просто мальчик — босоногий, с нежными, ангельскими чертами и темной копной волос.
Дженкинс смотрел, как мальчик прикрыл глаза, простер руки и запрокинул голову так, словно пил дождевые струи, лившиеся с деревьев. Белую рубашку его подхватил ветер, и она раздувалась как парус.
— Levante sus ojos у mire del lugar donde usted es. [9]
Головы поднялись, точно повинуясь приказу.
— Да возликуют селения. Да воспоют жители Мексики, преисполнившись радости. Да разнесется клич с горных вершин. Да явится Господь в величии своем. Подобно мощному воину, тряхнет он оружием и огласит простор, призывая на битву, и сокрушит врагов своих.
Дженкинс стянул с головы капюшон. Сидящие вокруг люди закрыли глаза, застыли подобно молчаливым каменным изваяниям, и только губы их подрагивали. Молитва. Они молились. Это было поразительно.
Слова изливались из уст ребенка и текли потоком, и как ручей влечет за собой камни, так эти слова, увлекая толпу, текли туда, где сидел Чарльз Дженкинс.
— Долго молчал Я, терпел, удерживался; теперь буду кричать... Опустошу горы и холмы, и всю траву их иссушу; и реки сделаю островами, и осушу озера. И поведу слепых дорогою, которой они не знают, неизвестными путями буду вести их, мрак сделаю светом пред ними и кривые пути — прямыми: вот что Я сделаю для них и не оставлю их. [10]
Слова были смутно знакомыми. Откуда он знает их? И, слушая мальчика, он вспомнил. То, что он, посещавший баптистскую церковь, считал давно забытым, оказывается, лишь дремало, дожидаясь своего часа. Мальчик произносил слова Священного Писания, но они казались другими, совсем другими. Мальчик произносил их словно впервые, так, словно это были его собственные слова. Прошло десять минут. Двадцать. В толпе почти не было движения; по лицам слушателей текли слезы.
Господи, думал Дженкинс.
Мальчик сделал паузу и устремил в толпу взгляд такой пристальный, что сидевшие впереди отпрянули, чуть не упав. Голос мальчика окреп. Слова теперь не текли потоком, а врезались в толпу, как острие ножа.
— Мы мексиканцы. Наши предки называли эту землю своей задолго до того, как пришли захватчики, отняв то, что по праву принадлежало мексиканцам. Мы потомки великой расы воинов, потомки гордого народа.
Шепот беспокойства пронесся по рядам.
— Мы ацтеки, толтеки, запотеки и михтеки. Тысячи и тысячи лет мы жили свободные и независимые. Мы создали великие цивилизации. Мы ни от кого не зависели и не искали ничьей помощи. Мы щедро дарили, но они желали все большего. Мы не искали войны, но война сама нашла нас. Слушайте меня ныне. Не может быть Мексики иной, чем свободная Мексика.
Так это была правда. Дженкинс надеялся, что это не так. Однако это была правда. Вот она, пучина мятежа.
— Истинная Мексика возродится только тогда, когда мы перестанем вручать нашу судьбу людям во власти, тем, кто хочет поработить мексиканский народ, чтобы возвыситься самим, чтобы жить в роскошных дворцах. Разрушителям Мексики, угнетателям ее народа не должно быть места на этой земле. Те, кто насилует Мексику, крадет ее земли, богатства ее недр, должны быть изгнаны отсюда навечно. Только независимая нация может процветать. И только добившись истинной независимости, с честью возродится наша гордая раса.
Толпа вдруг как один поднялась и окружила его. Камень захлестнули крики одобрения. Дженкинс потерял мальчика из виду, а потом вдруг увидел его высоко над толпой — люди несли его, а он плясал над их головами, стоя у них на плечах, плясал под рокот барабанов. Картина была фантастической, похожей на сцену из спектакля или кадры кинокартины, снимаемой на студии в Голливуде. Но это не были актеры, и это не был спектакль. Это была правда. И это происходило в действительности.
Гром ударил с разъяренного неба, громовой раскат тряханул джунгли с такой силой, что земля содрогнулась, а небеса разверзлись. Дождь полил сплошной завесой, с деревьев потекло, как из крана. Толпа быстро рассеялась, люди разбежались по хижинам или укрылись в джунглях, откуда они пришли. Чарльз Дженкинс стоял под дождем один.
— После каждой моей поездки я представлял донесение, — сказал Дженкинс. Он покачал головой. — Мне очень жаль. Я не хотел, чтобы это случилось.
Слоун видел страдание в глазах Дженкинса, целая жизнь, полная боли и вины, сейчас промелькнула перед ним. Они были так похожи, он и Дженкинс. Оба прожили много лет, не зная, кто они, и сомневаясь, что хотят это знать.
— В том, что случилось в то утро, виноваты не вы, — сказал Слоун. Он тер подбородок, вспоминая Мельду, молодого полицейского — отца новорожденного сына, дежурного охранника в своем офисе, незадолго перед тем ставшего дедом, и Питера Хо с семьей.
Он думал о Джо Бранике.
Он думал о женщинах и детях из той деревни. Он думал о матери.
Огромность его потери — вкупе с болью, которую она ему принесла, — навалились на него грузом таким тяжелым, что ему было трудно дышать.
— Я убедил их в том, что угроза реальна, что вы — это реальность, — сказал Дженкинс.
— Нет. — Слоун покачал головой. — Это я убедил вас. — Он поднял глаза на Дженкинса. — Я убедил вас, потому что меня так научили, потому что я видел в этом свое предназначение. Ни вы, ни я не были ответственны за то, что произошло. Мы оба были слишком молоды, слишком доверчивы. Одного не могу понять: почему это случилось сейчас? Почему после стольких лет Джо Браник вытащил это все на свет божий? Он хранил папку. Зачем же он ждал тридцать лет, чтобы обличить Роберта Пика?
— Потому что Джо не пытался обличить Роберта Пика, Дэвид. Он пытался его спасти.
— Не понимаю.
— Независимо от того, что он думал о Пике, когда узнал правду, когда раскрылось, что человек, служению которому он посвятил не один год, был убийцей, Джо любил свою страну и не желал, чтобы она понесла урон.
— Тогда зачем ему понадобился я?
— Потому что вы единственный из оставшихся в живых, который знает, кто такой Эль Профета.
Солярий на третьем этаже Белого дома раньше служил комнатой для детей президентов. Там же обычно на каникулах собиралась вся семья. Когда Роберт Пик заступил в должность, дети его уже выросли, и часть бюджетных денег, выделяемых обычно президентской чете на обустройство, они потратили в соответствии со своими вкусами, превратив солярий в помещение, отчасти похожее на личный кабинет, отчасти же — на мемориал Роберта Пика. На темных дубовых панелях были развешаны фотографии, запечатлевшие как рабочие будни семьи, так и минуты отдыха, и в центре каждой был Роберт Пик, сын всеми уважаемого государственного деятеля, достигший поста президента Соединенных Штатов. За толстым стеклом стенных шкафов хранились солидные книжные тома, сувениры, памятные мелочи, грамоты и благодарности, скопившиеся за время выдающейся политической карьеры Пика. Все это перемежалось семейными фотографиями и освещалось мягкой подсветкой. Единственным дополнительным источником света служила старинная настольная лампа — казалось, в комнате этой нарочно сохраняется полумрак, чтобы тайны, скрываемые Робертом Пиком, ненароком не разрушили заботливо созданный образ.