Дожидаясь, пока вскипит вода в чайнике, Уэллес достал и поставил на стол две фарфоровые чашки; расспрашивать Дану о цели ее визита и вообще нарушать молчание он, видимо, был не расположен. Дана отвернулась к прорубленному в стене венецианскому окну, выходившему на океан, — окно притягивало ее, как притягивал свет в конце туннеля перед домом. Подойдя к окну, она вдруг почувствовала странное желание шагнуть в него и продолжить путь дальше, в небесную синеву. Пришлось зажмуриться, чтобы не закружилась голова.
Чпок.
Вздрогнув от этого звука, она обернулась и увидела большой мясницкий нож, врезавшийся в деревянную доску; рядом лежал разрубленный пополам лимон.
— Лимон? — Голос Уэллеса был низким, негромким. Большие желтые глаза вглядывались в нее поверх нижних стекол бифокальных очков.
— Простите?
— Вы с лимоном пьете чай? — спросил он с изысканной интонацией английского джентльмена.
— Да, пожалуйста. — Она вернулась к столу. — У вас необыкновенный дом. Я никогда еще не любовалась таким потрясающим видом из окна. Вы сами спроектировали его?
— Один пакетик или два? — поднял на нее глаза Уэллес. — Вам в чашку? Один или два?
— Один, — ответила Дана.
— Сливки, сахар?
— Нет, спасибо.
Он покачал головой и заметил, как бы разговаривая сам с собой:
— Никогда не пойму этих американцев и их чай.
Он сделал приглашающий жест:
— Пожалуйста, располагайтесь.
Дана села на краешек лавки, покрытой толстыми одеялами.
Когда чайник на печке загудел паровозным гудком, Уэллес сунул руку в свою паяльную перчатку, снял чайник с горелки и ловко налил две чашки. В каждую он бросил по ломтику лимона, поставил под чашки блюдца, бросил в свою два куска сахара и добавил сливок, после некоторого колебания бросил кусочек сахара и в другую чашку. Подойдя к месту, где сидела Дана, он передал ей ее чашку.
— Чай без сахара — это просто варварство, — сказал он.
Она заметила, что ладони у него мясистые, а кургузые пальцы толстые — толще, чем ее, раза в два. Ей показалось странным, как такие руки могли создавать столь тонкие и хрупкие изделия, такую красоту. Уэллес прошаркал от нее куда-то в спальную часть дома. Когда Дана поняла, что возвращаться он не собирается, она встала и отправилась вслед за ним. Она нашла его сидящим в качалке спиной к виду из окна. Уставясь в пол, он неспешно потягивал чай с краешка чашки. Она села на табуретку напротив и обнаружила, что мебель в комнате, на первый взгляд раскиданная как попало, расставлена идеально для доверительной беседы. Она тоже стала прихлебывать чай несравненного, ранее ей неведомого вкуса. Он был сладким, со слабым привкусом лакрицы, который не заглушал даже ломтик лимона.
— Очень вкусно. Спасибо.
— Я рад.
— Можно мне узнать сорт?
— Сорт — мое собственное изобретение.
Уэллес отхлебнул еще глоток.
Дана разглядывала стоявшие в комнате скульптуры. Каждая из них была не похожа на другую, в каждой было что-то интригующее; некоторые более узнаваемы, чем другие: летящий орел, два кита бок о бок, косяк рыбок.
— Ваши скульптуры великолепны.
— Ко мне не так часто заезжают люди. У меня есть ромовый кекс.
— Нет, я не голодна, но все равно спасибо. Простите, что я помешала вам работать.
— Вы проделали большой путь, чтобы мне помешать. Чашка чая, которую я могу вам предложить, — это единственное и слишком малая компенсация.
— Вообще-то я приехала к вам из Сиэтла, штат Вашингтон.
— Хм…
— И чаю я напилась отменно. Мне, право, очень жаль, что я вторглась вот так, без всякого предупреждения.
— Милая леди, хватит извиняться и благодарить. Если б я не хотел вас впустить, то, уверяю, вас бы здесь не было.
Уэллес сказал это без злобы или же угрозы. Скорее в словах его прозвучал тонкий, как оттенок лакрицы в чае, намек, что гость она желанный. Он поставил свою чашку на стоявшую возле качалки бочку, поскреб лысину. Из-под груды одеял показался пятнистый кот. Уэллес бережно посадил его себе на колени. Через минуту Дана услышала, как тот тихо урчит под ласковыми пальцами хозяина.
— Мне дали вашу фамилию ювелиры в Лахейне, знакомые с вашими работами.
— А вы с моими ювелирными работами знакомы? — спросил он, не отрывая взгляда от кота.
Дана поставила свою чашку с блюдцем на другую бочку, вынула из кармана серьгу и передала ее Уэллесу:
— Полагаю, это одна из них.
Едва успев сдвинуть свои бифокальные очки на кончик носа, Уэллес тут же вернул ей серьгу:
— Верно.
— Возможно ли изготовление копии? — бросила пробный шар Дана.
— Исключено. — Уэллес взял в руки стоявшую на бочке чашку и стал опять потягивать чай с самого ее краешка.
— Вы не хотите повторяться или не можете?
— Ни то ни другое и в то же время и то и другое.
— Простите, но я не понимаю.
— Конечно, не понимаете, — сказал Уэллес и тут же нахмурился, словно коря себя за грубость. — Вот теперь моя очередь извиняться. — Он глубоко вздохнул. — Что создано, то создано. А создавать вторично уже созданное однажды мне неинтересно. Да это и невозможно.
— Значит, вещь эта — единственная в своем роде?
— Если угодно, можно и так сказать. Есть люди, которым нравится, что мои произведения неповторимы. Уникальность делает вещь ценнее, повышает ее стоимость — в их глазах, не в моих, уверяю вас.
Дана кивнула:
— Потому-то вы и бросили ювелирное искусство? Из-за того, что другие извлекают из ваших произведений прибыль?
— Да я и не знаю, продаются ли они и по какой цене. Не знаю и знать не хочу.
— Тогда, может, скажете, по какой причине вы все это бросили?
Уэллес опять глубоко вздохнул. Он сидел, поглаживая кота.
— Когда я создаю произведение, я создаю его для будущего его владельца. Скульптура ли, ювелирное ли произведение или же просто кусок металла не могут существовать сами по себе. Как и все мы, они существуют в определенной среде и формируются этой средой. Только в ней вещь можно оценить по достоинству. Чтобы оценить мою работу, ею надо владеть. Лишь при этом условии можно почувствовать ее внутреннюю красоту, точно так же как некоторые способны почувствовать ее красоту внешнюю.
— И поэтому ржавеет перед домом ваша скульптура? Как не нашедшая себе места?
Уэллес кивнул.
— Без верно найденного места даже самые прекрасные произведения обречены ржаветь. Большинство не видит созданного мною, потому что люди эти либо слишком заняты, либо просто предпочитают не заглядывать за поверхность вещей, чтобы увидеть то, что внутри.