– Ты абсолютно уверена, что это была Клодия? – спросил я.
– Да, – сказала она с покрасневшими от еще не выплаканных слез глазами. – Это была Клодия, – заявила Меррик. – Или нечто, откликающееся сейчас на имя Клодия. Но что сказать о словах, которые оно произносило? Сплошная ложь.
– Откуда ты знаешь?
– Оттуда же, откуда я знаю, когда мне лжет человек. Оттуда же, откуда я знаю, когда один человек читает мысли другого и пользуется его слабостями. Оказавшись в нашем мире, призрак стал враждебным. Призрак почувствовал растерянность. Призрак начал лгать.
– А мне не казалось, что он лжет, – возразил я.
– Ну как ты не поймешь, что он воспользовался самыми сильными страхами и мрачными мыслями Луи. А мысли Луи были сотканы только из тех слов, которые могли выразить его собственное отчаяние. В этом отчаянии он обрел твердую почву под ногами. И кем бы Луи ни был – чудом, воплощением ужаса или проклятым монстром, – теперь он потерян. Для нас обоих.
– Почему призрак не мог сказать правду? – спросил я.
– На это не способен ни один из них, – упорствовала Меррик.
Она вытерла покрасневшие глаза тыльной стороной ладони. Я отдал ей свой батистовый платок, она прижала его к глазам, потом снова взглянула на меня.
– Если его насильно вызвать, он всегда лжет. Услышать правду от него можно, только если он приходит по собственной воле.
Я призадумался. Мне и раньше приходилось слышать это утверждение. Все служители Таламаски его знали. Духи, которых вызывают, предательски коварны. Духи, которые приходят по собственной воле, обладают какой-то указующей силой. Но на самом деле ни одному из них нельзя доверять. Об этом все знали. Однако сейчас это знание не принесло мне ни утешения, ни ясности в мыслях.
– Значит, ты хочешь сказать, что картина вечности, которую нарисовал призрак, неверна.
– Да, – подтвердила Меррик, – именно это я и хочу сказать. – Ее охватила дрожь. – Но Луи никогда с этим не согласится. – Она покачала головой. – Ложь, которую он выслушал, слишком близка к тому, чему он безгранично верит.
Я промолчал. Слова призрака были слишком близки к тому, во что и я верил.
Меррик положила голову мне на грудь и мягко обняла рукой. Я держал ее, пристально разглядывая алтарь в проеме между двух окон, пристально разглядывая терпеливые лица многочисленных святых.
На меня снизошло чувство покоя, в котором затаилась опасность. Я отчетливо представил все долгие годы своей жизни. Одно оставалось неизменным в течение всего долгого пути: был ли я юношей, служившим в бразильском храме кандомбле, или вампиром, бродящим по улицам Нью-Йорка в компании Лестата. Эта неизменность, хотя я и утверждал обратное, заключалась в том, что я всегда подозревал: кроме этой земной жизни, больше ничего не существует.
Разумеется, временами я начинал радостно «верить» в противоположное. Я думал об иллюзорных чудесах – призрачных ветрах и потоках вампирской крови. Но неизменно приходил к одному и тому же выводу: за пределами этого мира ничего нет, разве только «безмерная темнота», о которой говорил злобный фантом.
Да, я верю, что мы не сразу исчезаем после смерти. Никто не спорит. Когда-нибудь наука объяснит, как это происходит: душа, состоящая из вполне определяемой материи, отделяется от плоти и попадает в некое энергетическое поле, обволакивающее землю. Все это вполне возможно представить. Но ни о каком бессмертии здесь речи не идет. В таком объяснении нет места ни для рая, ни для ада. Оно не означает ни справедливости, ни признания. Оно не означает высшего блаженства или нескончаемой боли.
Что касается вампиров, то это чудо во плоти. Но только подумайте, сколько в этом чуде беспощадного материализма и всего самого низменного.
Представьте, как однажды ночью одного из нас поймают и крепко-накрепко привяжут к лабораторному столу, стоящему в каком-нибудь аэрокосмическом ангаре, подальше от солнца, и день и ночь тогда будут сменяться под мигающим светом дневной лампы.
И будет себе лежать этот беспомощный образец Носферату, истекая кровью в шприцы и пробирки, а доктора присвоят нашему долголетию, нашей неизменчивости, нашей связи с неким безвременным духом длинное латинское научное название.
Амель, этот древний дух, который, по утверждению наших старейшин, подчиняет себе наши тела, однажды будет классифицирован как некая сила, подобная той, что руководит крошечными муравьями в огромных и запутанных колониях или чудесными пчелами в их уникальных и высокоорганизованных роях.
Если бы я умер, то, скорее всего, ничего бы не было. Если бы я умер, то, вероятно, исчез бы не сразу. Если бы я умер, то, возможно, так бы и не узнал, что случилось с моей душой. Огни вокруг меня, тепло, о котором ребенок-фантом говорил так язвительно, просто исчезли бы.
Я склонил голову и прижал пальцы левой руки к своим вискам, а правой рукой крепко обнял Меррик, которая стала мне еще дороже.
Мои мысли вернулись к темному пятну, в центре которого появился светящийся ребенок-фантом. Я вновь пережил то мгновение, когда рука Клодии высоко поднялась, а Меррик закричала и отпрянула. Я вновь вспомнил яркие глаза и губы призрачного существа, его тихий музыкальный голосок. Я вновь вспомнил иллюзорную реальность видения.
Конечно, могло быть и так, что именно отчаяние Луи разожгло в ней пламя несчастий. А может быть, это было мое собственное отчаяние. Насколько сильно я сам хотел верить в ангелов Лестата или рассказы Армана о хрустальном небесном великолепии. Насколько часто моя собственная душа, изнывающая от пустоты и горя, заставляла меня вновь и вновь произносить слова любви к создателю ветра, приливов, звезд и луны?
Я не мог закончить свое земное существование. Я боялся, как всякий смертный, что откажусь навсегда от единственного чуда, которое мне было дано познать. И то, что Луи мог погибнуть, приводило меня в ужас – равносильный тому, который испытываешь, когда видишь, как какой-нибудь экзотический ядовитый цветок падает откуда-то с высоких лиан и оказывается раздавленным у тебя под ногами.
Испытывал ли я страх за Луи? Не уверен. Я любил его, хотел, чтобы он был сейчас с нами в этой комнате. Да, все так. Но я не был уверен, что мне хватит моральных сил уговорить его задержаться в этом мире хотя бы еще на одни сутки. Я вообще ни в чем не был уверен. Я нуждался в нем как в близком друге, зеркале своих эмоций, свидетеле моего эстетического роста – да, и это тоже. Я хотел, чтобы он оставался тем тихим и мягким Луи, которого я знал. Но если бы он предпочел покинуть нас, если бы он действительно решил покончить с жизнью, подставив себя солнечным лучам, то мне было бы гораздо сложнее продолжать жить – с тем страхом, что не покидал меня ни на миг.