В эти минуты я чувствовал себя совершенно несчастным, пребывая в уверенности, что они не позволят мне повидаться с Моной, а еще я был настолько уверен, что потерпел поражение во всех смыслах, что разрыдался. Я просил их не отвергать меня. Я говорил им, что очень хочу стать частью их семьи. И при этом я ничуть не стыдился своей слабости. Наверное, в глубине души я чувствовал, что не так уж плох.
"Я ведь не нищий. Не попрошайка какой-нибудь. Я не предлагаю Моне жить со мной в шалаше".
"Мы все это знаем, сынок, – сказал Майкл Карри. – И прости нас, если мы вели себя не совсем почтительно, когда приехали в Блэквуд-Мэнор, но Мона столько раз пускалась в дикие эскапады, что временами мы забываем о манерах. Вчера как раз был один из таких случаев. Поверь, мы волнуемся за Мону".
"Ну что плохого, если Мона будет со мной? Неужели вы думаете, что нам нельзя жить вместе только из-за того, что мы оба видим призраков?"
"Нет, не из-за этого, – ответил Майкл и уселся на стуле поудобнее. – Причина здесь в другом – все дело в медицинских показателях. У Моны довольно серьезные проблемы со здоровьем".
Доктор Роуан, которая до этой минуты не произнесла ни слова и выглядела очень мило, по-домашнему, в своей белой рубашке и брюках, заговорила:
"Мы не вправе обсуждать медицинские аспекты. Если Мона захочет – сама расскажет, – произнесла она своим тихим хрипловатым голосом. – Но мы можем сказать тебе, что Мона ведет себя неразумно, и мы пытаемся защитить ее от самой себя". – Она говорила тепло и искренне.
Я не знал, что сказать.
"Я понимаю вашу проблему, – в конце концов, произнес я, – но я не могу разглашать то, что рассказала мне Мона. Неужели мне нельзя ее повидать? Почему вы не разрешаете ей спуститься? Неужели я не могу рассказать ей о призраке дяди Джулиена? Неужели я не могу спросить ее совета?"
"Ты сам понял, что это был очень сильный призрак, – сказал Майкл. – И этот призрак решил вмешаться в ход событий самым беспардонным образом. Ты когда-нибудь видел таких сильных призраков?"
"Да, видел, – ответил я, – таких же сильных".
Я рассказал им всю историю с Ревеккой. И пока рассказывал, сознавал, что снова поступаю как собственный злейший враг. Но под этой крышей не было места ничему другому, кроме откровенности, – во всяком случае, мне так казалось. Моя любовь к этим людям предопределила такую откровенность.
А еще я рассказал им о Гоблине. Столько, сколько счел нужным.
"Разве вы теперь не видите, что мы с ней пара? – заключил я свой рассказ. – Разве не ясно, что она единственная, кто всегда будет меня понимать, а я единственный, кто будет понимать ее?"
"Сынок, у тебя одни призраки, а у нее – другие, – сказал Майкл. – Вы должны отдалиться друг от друга. И каждый в отдельности должен найти себе нормальную приличную пару".
"Господи, но ведь это невозможно! – воскликнул я. – Мы никогда не станем нормальными. И потом, откуда такая уверенность, что нам не достичь нормальности вместе, если она вообще достижима?"
Я видел теперь, что они задумались над моими словами. Я случайно произвел на них впечатление разумного человека, если вообще смог им понравиться. Во всяком случае, они до сих пор не выставили меня из дома. Но теперь во мне пробудилось нестерпимое желание выпить горячего шоколада, глупое, скрытое желание выпить как можно больше горячего шоколада.
К моему полнейшему изумлению, Майкл поднялся из-за стола и сказал:
"Я сейчас приготовлю его для тебя. Я и сам с удовольствием выпью чашечку".
Я опешил. Помимо всего прочего в этой семье читали чужие мысли. Я услышал, как Майкл, уходя в кладовку, тихо смеется. Там он чем-то погрохотал, а потом вкусно запахло горячим молоком.
Доктор Мэйфейр сидела с серьезным задумчивым видом, но немного погодя очень тихо заговорила. Ее голос был гораздо мягче, чем черты лица с высокими скулами, обрамленными волнистыми стрижеными волосами.
"Тарквиний, позволь мне раскрыть все карты, – заговорила она. – Позволь рассказать кое-что о Моне. Она разрешила мне сделать это, посвятить тебя в кое-какие подробности, которые на самом деле не следовало бы разглашать. Она еще так юна, что даже на это разрешение у нее нет права. Но позволь, я продолжу. Мона подвергает себя опасности каждый раз, вступая в интимные отношения с мужчиной. Понимаешь? Она рискует нанести себе непоправимый вред. Мы всего лишь стараемся сохранить Моне жизнь".
"Но мы предохранялись, доктор Мэйфейр", – сказал я.
Тем не менее новость меня испугала. К этому времени я уже вытер слезы и попытался вести себя по-взрослому.
"Не сомневаюсь, – ответила доктор Мэйфейр, слегка вскинув брови, – но даже самые лучшие средства, бывает, могут подвести. Для Моны все равно остается риск зачатия. А выкидыш даже на самой ранней стадии, на который иная женщина не обратила бы даже внимания, лишает Мону всех сил. И все из-за рожденного ею ребенка, о котором упомянул дядя Джулиен, когда разговаривал с тобой в саду. После тех родов Мона стала очень уязвима. А мы пытаемся сохранить ей жизнь. Мы пытаемся найти способ ее вылечить, укрепить здоровье, но на это нужно время".
"Господи, – прошептал я. – Поэтому Мона и была в больнице в тот день, когда я впервые ее увидел".
"Совершенно верно, – сказала доктор Мэйфейр. Она начала потихоньку горячиться, но тон оставался сочувственным. – Мы не какие-нибудь бездушные чудовища. Вовсе нет. Мы хотим, чтобы она перестала соблазнять своих кузенов, чтобы регулярно проводила исследования крови, употребляла рекомендованные питательные добавки, а мы тогда смогли бы определить, что не так в ее организме и почему она так часто беременеет. Ну вот, я и так тебе слишком много рассказала, но, кстати, добавлю, что она полюбила тебя, и с тех пор, как вы вместе, уже не ищет приключений. У тебя есть полное право это знать, но мы не можем поощрять ее встречи с тобой".
"Нет, – сказал я, – вы не можете поощрять наши встречи наедине. Так позвольте мне хотя бы увидеть ее в вашем присутствии. Позвольте мне увидеть ее, дав клятву не прикасаться к ней. Что в том плохого?"
Майкл вернулся к столу, неся тот самый серебряный кувшин, который я уже видел в саду, и чашки для всех нас. Тот же самый проклятый фарфор. Горячий шоколад был такой же густой и вкусный, как в моем видении, и я почти сразу готов был выпить вторую чашку. Мне захотелось рассказать им о кувшине и фарфоре, но еще больше я хотел поговорить о Моне.