– Именно благодаря вещам, лишённым смысла, мы и пытаемся понять что-то. И сбои в лифтовых системах – это реакция отторжения, неприятия наших структур движения кем-то или чем-то… Пространство протестует!
– Какое ещё пространство? – буркнул Сакс.
– Мировое. Дикое! Рассматривай Вселенную как единое целое. И мы, внутри неё, со своим Мегаполисом. Разрослись, как опухоль внутри тела. Вписываемся, не вписываемся – нет дела.
Сакс рассмеялся:
– Скажешь тоже!
– Нет, конечно, человек должен выстраивать своё жизненное пространство в существующем мире! Но с учётом интересов всех сторон.
– Какие интересы у космоса?! Ладно, ладно… мы – как часть целого?
– Да.
Они помолчали некоторое время, сердясь друг на друга. Потом Сакс вдруг сказал:
– Знаешь, почему меня зовут Сакс?
– Догадываюсь. Твоему папе нравился этот старинный музыкальный инструмент?
– Я видел настоящий сакс, у нас дома сохранился – наследство от пра-пра-пра-пра… в общем деда.
– Шутишь! – Грэй удивился. – Может, ты и играть умеешь?
– Странно, что я не умею на нём играть. Знаешь, я…
В рубку заглянула Долл, с ней был Ро Фарид. Сзади маячил Нэрвин. И Сакс сменил тему:
– Скоро крейсер войдёт в зону ещё одного потока – вторая точка. Думаю, нам нужно быть вместе.
– Надеюсь, больше неожиданностей не будет, – произнёс Грэй.
* * *
Они проверили ещё несколько систем крейсера, развернули узлы сдвижных лазеров, и тут крейсер вошёл в зону взаимодействий.
Опять началось ЭТО.
Медленно, аккуратно всё расслоилось миллионами тончайших слоёв, обнажив пустоту.
И каждый слой-плёнка с одним-единственным изображением, градация мира.
Словно реальность – это наслоение множества штрихов, контуров, значений и смыслов. Запахов. Движений. Чувств.
Сакс слышал, как закричала Долл, когда истончились стены, обшивка.
Вокруг – прозрачное полотно бесконечного пространства, и он ощущает его прикосновение.
Пружинистой силой, обращённой вперёд, Сакс направил своё внимание вдаль – он не знал, куда смотреть, но очень хотел увидеть.
Но сознание обратилось внутрь, отсекая всё лишнее.
Один. Во всей Вселенной один! Нет!
Воображаемое пространство стучало в сознанье.
Рассыпалось сердечным ритмом —
…тТук… тТук… тТук…
И он пытался понять, кому принадлежит этот ритм.
…Это невозможно, – Сакс протянул руку (или подумал, что протянул?) к месту, где сидел Грэй. Понял, что тот есть.
…Сакс, я не вижу тебя! – это Грэй, в ответ.
Значит, все на месте, просто зрение и осязание не воспринимают окружающее. Значит, разум имеет дело с чем-то, не затрагивающим чувственное восприятие.
…Долл, ты здесь? – это Ро Фарид. – Что происходит? Реальность расслоилась, истончилась. Разве может реальность быть наносной?
…Наслоения… цена нашей жизни, пустота. – это Долл.
…это иллюзия, так не бывает! – Грэй.
…Может, Дикий Охотник заразил крейсер виртальным вирусом, превращающим мир в фантом? – Ро Фарид с мыслью о дурацком виртале.
…Дикий Охотник далеко, это не виртальные штучки, – дрожит Нэрвин. Дрожь чувствуется даже так, мысленно. – Мой малыш, Реми-Виаль. Я не вижу его!
Малыш молчал. Его присутствие никак не проявлялось, и это пугало больше всего.
…Но мы ведь появимся снова? – Рабби, с надеждой.
…Не знаю. – Сакс. – Странно всё, только собственные ощущения, за гранью невозможного. Как так получается, не видеть глазами, но видеть сознанием?
…Долл, я понимаю твоего пса. Мы здесь все чужие… не надо… – Нэрвин взывал к кому-то. К кому?
Малыш наконец заплакал. Жалобно, словно просил защиты.
И постепенно пустота стала наполняться.
Слой за слоем.
Плёнка за плёнкой, наносная реальность…
Точка понимания. Выверт.
Теперь все ждали только одного – момента пересечения крейсера с силовым потоком лифтовой системы. Третью точку касания.
Нэрвин держал малыша Реми-Виаля на руках, шептал в маленькое ушко ласковые слова. Он хотел рассказать ему сказку, но не мог вспомнить ни одной. Вместо этого бормотал: «Синий, красный, голубой… ты подрастёшь, малыш, и мы нарисуем вместе солнце, небо, звёзды…»
Нескладный телом, искренний душой, он не помнил, чтобы когда-нибудь ему, маленькому Нэрику, кто-нибудь рассказывал сказку. Кто? Родителей у него не было – он родился по программе «свободной рождаемости», в саду-инкубаторе. И весь мир был опекуном.
Нет, конечно, им снили мультфильмы, детские песни. Он не может жаловаться, но… что же теперь дать своему ребёнку? Хотелось подарить больше, чем мог.
Малыш улыбался.
– Реми-Виаль понимает тебя, – сказала Нэрвину Рабби. – Хорошо, что он не одинок. Как мы все тут. Как я.
Рабби отвернулась. Замкнулась.
Одиночество. Проклятое одиночество! Каждого в отдельности и всего мира в целом. Рабби только сейчас поняла, что с ней не так. Ей хотелось быть частью огромного мира. Это она – тот пёс, о котором рассказывала Долл. Это она посреди магистрали наблюдает, как жизнь проносится мимо.
Одна ли она такая? Их миллионы, таких же несчастных псов.
Весь их мир, непостижимо сложный, выстроенный тысячелетиями технических свершений, блестящий фальшивым глянцем, – всего лишь одинокий пёс, слегка вынесенный в пространство.
И надо бы увидеть единичное в целом.
И надо бы услышать себя в хоре.
Дышать простором, а не довольствоваться сквозняками.
Взрываться эмоциями, а не подкачивать свой ипо.
Смотреть на звёзды…
Русый, у неё русый цвет волос. Настоящий.
Она вглядывалась в космос.
Облака в космосе. Вместо звёзд – облака.
Белое на чёрном.
Рабби приблизилась взглядом к облакам и растворилась в них.
Вспыхнула граница контрастов между смолью
поглощения и началом всего.
Развернулся веером ожидания Белый,
вобрал всё внимание ненасытный Чёрный.