«Гвардия ропщет», – заметил по этому поводу Пушкин, пока еще не имевший никаких причин не любить Дантеса.
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы…
Рекомендация императора обеспечила безвестному и небогатому французу, от которого поначалу отказались даже родственники из знатного рода Мусиных-Пушкиных, весьма выгодное положение в придворном Петербурге. Его охотно принимали влиятельные вельможи.
«О том, как вел себя Дантес в петербургском обществе, есть довольно противоречивые свидетельства. Кто-то называл его «неразвитым и необразованным», кто-то – развратником, а кто-то – остроумцем и хорошим товарищем. Дескать, в полку его все любили, поскольку он неплохо фехтовал, отлично сидел в седле, владел оружием и вообще был компанейским в доску. В чем сходятся все воспоминания, так это в огромном успехе Дантеса у дам высшего света, причем, по слухам, даже у самой государыни Александры Федоровны, которой он приходился троюродным племянником! Разумеется, молодой француз, только и думавший что о блестящей карьере, к которой стремился всеми возможными способами, отличался весьма распущенным нравом. В частности, будущую супругу свою Екатерину Гончарову он как- то раз принял в неглиже…»
За окном падал легкий снег. В квартире было прохладно. Никита, сидевший по-турецки на стуле, что было не совсем удобно при его росте, закрыл иллюстрированную брошюру, имевшую несколько двусмысленное название «Не мог щадить он нашей славы?», и внимательно посмотрел на выцветший портрет Дантеса, помещенный на поистрепавшейся от времени обложке. Молодой усатый кавалергард в роскошном мундире высокомерно и, можно даже сказать, нагло взирал из прошлого на нашего героя. Никита надул щеки, помассировал виски, а затем подумал: «Пальнул паренек один раз – и прославился во веки веков. Круто вписался в историю, нечего сказать…»
Как видим, размышления нашего героя текли в том же русле, что и горестные раздумья несчастного поэта Рюхина из «Мастера и Маргариты». Тот, правда, обвинял в случайной и незаслуженной славе жертву Дантеса: «Вот пример настоящей удачливости… Все шло ему на пользу, все обращалось к его славе! Повезло, повезло! Стрелял, стрелял в него этот белогвардеец, и раздробил бедро, и обеспечил бессмертие…»
Когда Никита снова взглянул на портрет Дантеса, то его взгляд вдруг показался ему не самоуверенно-наглым, а бесстрашно убежденным в своей правоте. Более того, наш актер внезапно ощутил, что Дантес уже не вызывает у него прежней резкой антипатии. Напротив, ему захотелось обелить его в собственных глазах, чтобы по-настоящему войти в образ персонажа, которого стоит если не полюбить, то хотя бы понять, чтобы сыграть без всякой фальши.
Вскоре Никита вспомнил, что давно собирался позвонить дяде Гере. Кое-как изогнувшись, он взял со стола телефон, набрал номер Германа Петровича и воодушевленно поздоровался:
– Привет, дядь Гера!
– Только не говори, что у тебя опять проблемы, – сурово предупредил псевдородственник.
– Нет-нет! Напротив! У меня все как нельзя лучше!
– Такое заявление настораживает меня еще больше, чем банальная просьба вытащить из ментовки.
– Прости, дядь Гера, но то была роковая ошибка. Сейчас совсем другая тема.
– Хотелось бы верить. Так что на этот раз?
– На этот раз меня пригласили в театр играть роль Дантеса.
– Кого?
– Ну, прикол! Ты что? Не знаешь, кто такой Дантес?
– Обнаглел, засранец? Ты меня экзаменовать вздумал?
– Да нет, вовсе нет. Просто я чертовски рад сообщить, что встал на путь исправления…
– Играя всяких негодяев? – с неожиданной для него иронией поинтересовался Герман Петрович, и на этот раз Никита не нашелся что ответить. – Ладно, а что хоть за театр?
– Малоизвестный.
– Понятно. Хорошие актеры начинают с Малого, плохие – с малоизвестного.
– Ну ладно, чего уж ты так на меня наезжаешь, – слегка приобиделся Никита. – Кстати, за один премьерный показ они готовы заплатить мне пять штук баксов.
Ради того, чтобы поразить покровителя величиной собственного успеха, он даже увеличил свой гонорар на целых две тысячи!
– Отлично!
– Еще бы! Они мне уже авансом две штуки выплатили! – продолжал хвастаться актерище Барский.
– Ну что ж, я искренне рад за тебя. Пора уже самому начинать зарабатывать деньги. Не все же на меня надеяться.
– Дядь Гера! Со временем я все верну!
– Об этом я тебя не просил. Для меня важно, чтобы сын моего лучшего друга, земля ему пухом, не оказался на самом дне. Усек?
– Усек…
– А если будут задерживать вторую часть гонорара – сразу звони мне.
– Да я и сам разберусь. Не маленький.
– А вот этого как раз мутить не надо. Доверь это дело профессионалу.
– Заметано.
– «Заметано»! Не говори как уркаган, тебе это не к лицу. Актер все-таки. Все, отбой, сейчас мне не до тебя…
Никита повесил трубку, будучи очень доволен состоявшимся разговором. Значит, дядя Гера на него не сердится, а потому он вновь может рассчитывать на его могучее покровительство!
Герман Петрович Пономарев был крепким, осанистым пятидесятилетним мужчиной с крупным, тяжеловесным, волевым лицом, делавшим его похожим на популярного эстрадного певца не первой молодости. Это сходство еще более усиливала мужественная ямочка на подбородке. Обладателя такого подбородка и властных манер хозяина жизни трудно было представить себе впавшим в отчаяние в безвыходной ситуации.
Друзья и партнеры по бизнесу уважительно величали его Бароном, хотя в милицейских сводках он проходил как Пономарь, поскольку получил эту кличку еще в молодости, во время одной из своих первых ходок на зону.
По жизни Пономарь отличался хладнокровием и не страшился никаких угроз, что было вполне объяснимо. Во-первых, человека, еще в советские времена прошедшего мордовские колонии строгого режима, не так-то легко запугать; во-вторых, занимаясь сначала криминальным, потом полукриминальным и, наконец, вполне легальным бизнесом, он столько раз сталкивался со всевозможными наездами, что научился сохранять хладнокровие в любых обстоятельствах. Кроме того, он был слишком уверен в себе, чтобы поддаваться панике. Перефразируя слова одного ясновельможного польского пана, произнесенные в адрес собственных холопов, можно сказать, что Герман Петрович придерживался аналогичного принципа: «врагов и конкурентов надо не бояться, а остерегаться».
Утром, выйдя из квартиры и уже собираясь запереть за собой входную дверь, Пономарь вдруг заметил какой- то странный предмет, похожий на мяч для регби или дыню, прислоненный к металлической решетке, отгораживавшей его лестничную площадку от лифта. Оставив дверь открытой, он осторожно приблизился к нему и в первый момент непроизвольно содрогнулся – это была отрубленная человеческая голова с окровавленной шеей и открытыми, остекленевшими глазами. Причем лицом напоминавшая самого Германа Петровича! Будто кто-то казнил его брата-близнеца. Впрочем, испуг и брезгливость быстро прошли, стоило ему присесть на корточки и рассмотреть голову повнимательнее. Она оказалась искусно сделанным муляжом!