— Ты слышал? — волнуясь спросил Мэлон. — Они показывают одну из лучших картин Шэрон Филдс в Арлингтоне. Этот фильм — один из немногих, виденных мною лишь раз. Черт, чего б я только ни дал, чтобы увидеть его снова.
Йост изумился.
— На кой тебе смотреть на нее на экране, когда она играет для тебя во плоти в соседней комнате?
— Не знаю, — признался Мэлон. — Почему-то сейчас мне это кажется более заманчивым.
— Ну хорошо, я покажу тебе, какой я приятель, — сказал Йост. — Я собирался съездить в Арлингтон один в понедельник утром, чтобы восстановить запасы продуктов и купить поесть чего-нибудь свежего, пока мы не запаршивели. Если хочешь, я возьму тебя с собой.
— Это было бы здорово, Говард. Только сеансы не начнутся до часу дня.
— Ладно, удружу тебе еще больше. Как-никак, ты можешь когда-нибудь оказаться для меня заманчивым клиентом для страхования. Я подожду с поездкой до полудня и у тебя вполне хватит времени. Ты наверняка успеешь посмотреть кое-что, пока я занимаюсь покупками.
В полдень понедельника, выслушав предостережения Шивли и нытье Бруннера о том, что следует быть осторожными, они выехали из дому на «багги», добрались до холмов и начали постепенный спуск в Арлингтон.
В разгар дня солнце сильно припекало, и, когда они прибыли к скалистому мысу, где возле прогалины был спрятан грузовичок «шевроле», оба сильно вспотели и рубашки их прилипли к телам.
Йост первоначально намеревался поменять «багги» на грузовичок и продолжать в нем путь. Но он не видел смысла снимать всю маскировку с грузовика и навешивать ее на «багги» на тридцатиградусной жаре. Поэтому они поехали дальше в «багги». Вначале они миновали Маунт-Джалпан, затем выехали с каменистой проселочной дороги на Гавиланские холмы, пересекли их за Кэмп Питер-рок и въехали в ворота ранчо Кайалко-Роуд. Наконец, они очутились на Кайалко-Роуд, проехали по ней мимо искусственного озера Мэтьюс и свернули на Мокингберд Каньон-Роуд, которая вела в городок.
Очутившись на Магнолия-авеню, в сердце Арлингтона, Йост направит «багги» в неожиданно плотный поток машин и медленно доехал до автостоянки, втиснутой между двумя рядами всевозможных лавок. Он нашел парковочное место перед самым крупным магазином «Фэшн-Барн», соединявшимся с филиалом Бэнк оф Америка, расположенным ниже по Магнолия-авеню.
Йост оглянулся.
— Кажется, здесь я отыщу все, что нам нужно. Напротив через улицу есть универсам, пара аптек и, быть может, — это между нами — я куплю нашей подружке кое-что из одежды на смену.
— Это будет чудесно, Говард.
— Само собой. Оставить «багги» здесь, или хочешь проехать на ней к кинотеатру? Он неподалеку, всего в двух кварталах к западу от того места, где мы свернули на Магнолию.
— Ты не против, если я возьму машину, Говард? Я просто истекаю потом.
— Пожалуйста. — Йост открыл дверцу и шагнул на тротуар. — Она в твоем распоряжении. Погоди, сколько времени займет твоя картина?
Мэлон влез на сиденье водителя.
— Около двух часов.
— Тогда ты не сможешь посмотреть ее целиком. Я справлюсь за час и не хочу болтаться здесь. Заедешь за мной, ну скажем, в два часа.
— Полфильма с Шэрон лучше, чем ничего, — пожал плечами Мэлон.
Йост указал место напротив стоянки.
— Вон там, у аптеки на Магнолии. Заберешь меня в два. Я буду ждать там с покупками…
И вот Адам Мэлон сидел в кинотеатре, впившись взглядом в экран, на котором огненно-красными буквами горело имя Шэрон Филдс, сменившееся затем названием «Клиенты доктора Бельомма» на красно-сине-белом фоне. Вдруг фон исчез с экрана, открывая уличный указатель: «Рю де Шаронн». Затем камера показала панораму модной парижской улицы восемнадцатого века и задержалась на воротах в высокой стене, частично скрывавшей расположенный в глубине роскошный отель. Камера переместилась на табличку, прикрепленную к воротам. Табличка гласила: «Частная клиника для душевнобольных. Директор д-р Бельомм».
Картина началась.
Ознакомительный кадр французской столицы с надписью наверху: Париж, 1793, в разгар французской революции и царства террора. Кадр быстро сменился серией, иллюстрирующей Париж во времена террора, и застыл на гильотине на Пляс Луи XVI, где палач, известный под именем «месье де Пари», демонстрировал головы обезглавленных аристократов, называемых им «клиентами», беснующейся вокруг эшафота толпе.
Сосредоточившись на происходящем на экране, Адам Мэлон пытался оживить в памяти содержание этого раннего фильма Шэрон Филдс. Он вспомнил, что начало картины лишь готовит зрителя к встрече с главной героиней, Жизель де Бринвильер, в исполнении Шэрон Филдс, приемной дочерью доброго графа де Бринвильера, либерального французского дворянина, попавшего в опалу к революционным фанатикам.
Мэлон углубился в воспоминания. Они плохо сохранились в памяти. Кажется, суть заключалась в том, что Шэрон в роли Жизель пыталась прятать приемного отца, пока тому не представится случай бежать из Франции. Мэлон уловил основной замысел сюжета, основанный на подлинном историческом эпизоде. Жизель временно пряталась вместе с приемным отцом в дорогой лечебнице для душевнобольных в сердце Парижа, которой владел доктор Бельомм. Добряк-доктор перевел тридцать семь своих настоящих больных в другую лечебницу, а в этой поместил аристократов, приговоренных к смерти и желающих отдать целые состояния, дабы сохранить свои головы в этом невероятном убежище. Мэлон припомнил, что напряженность сюжета заключалась в том, что Жизель прятала разыскиваемого революционерами приемного отца в клинике доктора Бельомма, одновременно пытаясь уведомить о своем положении некоего человека, собирающегося уплыть из Франции в Соединенные Штаты. Мэлон пытался вспомнить, удался ли этот план Жизель, но память подвела его.
Но история все равно замечательная, думал Мэлон, сопереживая героям разворачивающейся перед ним саги.
Больше всего он предвкушал первое появление на экране Шэрон Филдс в роли храброй и соблазнительной Жизели де Бринвильер.
И вот, наконец-то, она появилась, заполняя собой весь экран. Вот она томно моется, сидя в ванной в форме лебедя на верхнем этаже фамильного замка в предместье бурлящего Парижа. Адам Мэлон мигом забыл обо всем на свете.
Она была неземным созданием, но в то же время женщиной с обманчиво-ангельской внешностью, излучающей сексуальность. Ее белокурые волосы взбиты в высокой прическе, классический профиль еще не тронут будущими переживаниями, а роскошные груди, все в мыльной пене, чуть виднеются над краем ванны.
Кадр расплывается. Она во влажной, облегающей простыне — сушится, дразня безупречными женственными формами юных аристократических поклонников. Она, воплощенное веселье, откидывает назад голову и смеется. Она средоточие желания, с ее полузакрытыми зелеными глазами, страстным голосом и подчеркнуто женственной походкой. Она — символ свободной души; ее корсаж едва сдерживает рвущиеся на свободу юные груди, когда она беззаботно бежит через парк на свидание, не зная, что террор уже смыкается вокруг нее и ее семьи.