Я помню, как мы рисовали, и тех, которые любили это занятие и рисовали на скалах и в пещерах, окружавших долину; и как иногда мы отправлялись в путешествие на целый день, чтобы посетить все эти пещеры.
Считалось неподобающим рисовать слишком много за один прием. Каждый художник смешивал свои краски с землей, или с собственной кровью, или с кровью какой-нибудь несчастной горной козы или овцы, упавшей со скалы, или с другими веществами.
В несколько приемов, как мне помнится, все племя собиралось вместе. Люди вставали в круги, и таких кругов было несколько. Предполагалось, что присутствует все племя. Никто не знал, сколько нас всего.
В другие времена мы собирались в маленькие отдельные круги и образовывали цепь памяти – обо всем, что знали. Все происходило не так, как вам описал это Гордон Стюарт.
Один из нас мог выкрикнуть:
«Кто вспомнит что-нибудь из далекого, далекого, далекого прошлого?»
И кто-нибудь вызывался и рассказывал истории давно ушедших беловолосых, которые он слышал, когда только что родился. Эти сказания воспринимались как самые древние, пока кто-то не возвышал голос и не начинал рассказывать историю, которую относил к еще более давним временам.
Затем другие вызывались поведать о своих самых ранних воспоминаниях, начинали спорить, добавлять или распространять истории, рассказанные другими. Многие события выстраивались таким образом в хронологическом порядке и были полностью описаны заново.
Это было зачаровывающее явление: длинная последовательность событий, связанных видением или отношением одного человека, представленных как единое целое. Это было нечто особенное: высшее, прекраснейшее достижение нашего интеллектуального творчества, возможно иное, чем чистая музыка или танец. Эта последовательность никогда не была чрезмерно перегружена событиями. Более всего нас интересовали юмор или небольшое отступление от нормы и, разумеется, прекрасные вещи. Мы любили говорить о прекрасном. Если женщина рождалась с рыжими волосами, мы считали это выдающимся событием.
Если человек оказывался выше других, это было великолепно. Если женщина была одарена способностью к игре на арфе, это было великолепно. Ужасающие несчастные случаи запоминались на очень-очень краткое время. Существовало несколько историй о пророках, о тех, кто заявлял, что слышал голоса и знал будущее, но это бывало не слишком часто. Были истории о жизни музыканта или художника, о рыжеволосой женщине или о кораблестроителе, рисковавшем своей жизнью, доплывшем до Британии и вернувшемся домой, чтобы рассказать свою историю. Были рассказы о прекрасных мужчинах и женщинах, которые никогда не совокуплялись и были весьма прославлены на долгие годы. Однако, как только они составляли пару, очарование мгновенно исчезало.
В игры памяти чаще всего играли в долгие дни, то есть в такие, когда темное время суток не превышало трех часов. Теперь у нас появилось понятие смены сезонов, основанное на чередовании света и тьмы, но оно так и не стало весьма важным, потому что ничего существенного не менялось в наших жизнях за время от долгих летних дней до самых коротких зимних. А потому мы не мыслили в терминах времен года. Мы не следили за переходом от света к тьме. Мы больше радовались жизни в летние дни, но и в другие нам не было скучно. Самые темные дни были столь же теплыми, как и самые длинные. Фрукты произрастали в изобилии. Наши гейзеры никогда не остывали. Эти цепи воспоминаний, эти ритуальные рассказы и счет времен сыграли очень важную роль в моей дальнейшей жизни. После того как мы вынуждены были переселиться в нестерпимо холодную землю, у нас остался только такой способ осознания – кто мы есть и кем были когда-то. Это имело критическое значение, когда нам пришлось сражаться за выживание в Высокогорье. Мы, не знавшие грамоты, не имевшие никакого вида письменности, хранили свои знания только в воспоминаниях.
Но тогда, в утраченной земле, это занятие казалось нам развлечением, игрой. Это была Великая игра.
Наиболее серьезное событие в жизни – рождение. Не смерть, с которой мы сталкивались часто, но которая казалась нам чистой случайностью и о которой, как правило, мы думали как о печальном, но бессмысленном событии, – но рождение новой личности.
Всякий, кто не воспринимал это серьезно, считался глупцом.
Ибо, когда наступало время зачатия, хранители женщины должны были принять решение, что она способна к деторождению, а мужчины должны были дать разрешение определенному лицу совершить зачатие.
Всегда было известно, что дети похожи на родителей, что они вырастают мгновенно, обладая характером одного или другого из них, а иногда – обоих. И потому мужчины горячо выступали против тех, кто обладал жалкими физическими данными и тем не менее искал себе пару, хотя каждому давалось право вступить в такой брак, по крайней мере однажды.
Что же касается женщин, вопрос заключался в том, сознает ли та или иная из них, как трудно выносить ребенка. Она должна будет испытать боль, ее тело чрезвычайно ослабнет, возможна значительна потеря крови, женщина может даже умереть, после того как ребенок выйдет из нее, или скончаться позже.
Также считалось, что некоторые физические комбинации предпочтительнее других. По сути, такого рода обсуждения превращались в то, что сегодня мы могли бы назвать диспутами. Они никогда не приводили к кровопролитию, но бывали очень шумными, когда Талтосы в конце концов начинали кричать, а иногда и топать ногами… Талтосы стремились перекричать друг друга или побраниться, изливая на противника потоки яростных оскорблений, пока тот окончательно не выбивался из сил и не утрачивал способность думать.
И очень-очень редко появлялись на свет мужчины или женщины, признанные великолепными, абсолютно превосходящими остальных по форме тела, по красоте волос и лица, столь высокие и столь пропорционально сложенные, что совокупление с ним или с ней для рождения прекрасного ребенка считалось высокой честью. Вот откуда ведут свое начало наши соревнования и игры. Да, такого рода ритуалы со временем получили широкое распространение.
Но у меня об этом сохранились весьма болезненные и тяжелые воспоминания. И потому не хочу рассказывать об этом сейчас. Быть может, потому, что только в этих играх я однажды познал отчаяние. Кроме того, мы утратили эти ритуалы, когда перебрались в страну жестокой зимы. Нас постигло много истинного горя, с которым следовало сражаться.
Когда пара наконец получала разрешение…
Я помню, как однажды просил разрешения у двадцати различных людей, спорил и ждал много дней, когда все это закончится. Племя должно было собраться, образовать круг, а за ним другой, а потом третий, гораздо более удаленный, пока люди не поняли, что больше никакого удовольствия не будет, поскольку они больше ничего не увидят.