Луперкалии для нас имели очень большое значение, хотя их важность никоим образом не связана с христианской концепцией религии. Принимать участие в этом празднике в качестве гражданина и добродетельного римлянина считалось благочестием. Кроме того, это было очень приятно. Так что я стояла недалеко от пещеры Луперкал и с другими молодыми женщинами смотрела, как двух избранных в том году мужчин намазывают кровью, оставшейся от жертвоприношений коз, и облачают в окровавленные шкуры убитых животных. Мне было не очень хорошо видно, но я уже много раз наблюдала за церемонией, а несколько лет назад, когда праздником распоряжались мои братья, я сумела протолкнуться вперед, чтобы ничего не упустить.
В этом случае мне открывался вполне приличный обзор; каждый из двух молодых людей собрал себе компанию и принялся бегать у подножия холма. Я, как предписывалось, вышла вперед. Молодые люди легко ударяли по руке каждую молодую женщину полоской козлиной шкуры – предполагалось, что нас таким образом очищают и даруют нам плодовитость.
Я сделала шаг вперед и получила церемониальный удар, после которого отступила на шаг назад, жалея, что я не мужчина и не могу бегать вокруг холма вместе с остальными. Подобные мысли часто посещали меня в течение всей моей смертной жизни.
У меня в голове вертелись весьма скептические и саркастические мысли относительно «очищения», но в этом возрасте я уже умела прилично вести себя в обществе и ни в коем случае не подвергла бы унижению ни отца, ни братьев.
Эти полоски козлиной шкуры, как тебе известно, Дэвид, называются фебруа, и «февраль» происходит от этого слова. Ну, хватит о языке и о волшебстве, которое он невольно приносит с собой. Конечно, Луперкалии имели какое-то отношение к Ромулу и Рему; возможно, в них даже слышался отзвук человеческих жертвоприношений древности. Ведь головы молодых людей были испачканы козлиной кровью. У меня мурашки бегут по коже, так как эта же церемония у этрусков, задолго до моего рождения, могла быть куда более жестокой.
Может быть, тогда Мариус и увидел мои руки. Потому что я подставляла их под церемониальный хлыст, и мне, как ты понял, нравилось привлекать к себе внимание, смеясь вместе с другими вслед убегающим мужчинам.
В толпе я заметила Мариуса. Он посмотрел на меня, потом вернулся к книге. Как странно. Я увидела, что он стоит, прислонившись к дереву, и пишет. Никто никогда не стоял у дерева с книгой в одной руке и с пером в другой. Рядом с ним застыл раб с бутылочкой чернил.
У Мариуса теперь были длинные, удивительно красивые волосы. Настоящий дикарь.
«Смотри, вон наш друг Мариус, высокий варвар, он пишет», – сказала я отцу.
«Мариус всегда пишет, – с улыбкой ответил он. – Мариус только для этого и годится. Повернись, Лидия. Стой спокойно».
«Но он смотрел на меня, отец. Я хочу с ним поговорить».
«Ты не сделаешь этого, Лидия! Ты не удостоишь его ни единой улыбкой».
По дороге домой я принялась расспрашивать отца: «Если ты собираешься выдать меня замуж, если избежать этого омерзительного исхода я смогу только путем самоубийства, почему ты не выдашь меня за Мариуса? Я не понимаю. Я богата. Он богат. Я знаю, его мать была дикаркой, кельтской принцессой, но отец его принял».
«Откуда тебе все это известно?» – сухо поинтересовался отец.
Он остановился на полпути, что всегда было дурным знаком. Толпа расступилась и забурлила.
«Ну, не знаю; все говорят об этом. – Я обернулась. Там все еще ждал, не сводя с меня взгляда, Мариус. – Отец, пожалуйста, позволь мне с ним поговорить!»
Отец опустился на колени. Большая часть толпы уже разошлась.
«Лидия, я понимаю, что для тебя это ужасно. Я уступал каждому возражению, что ты высказывала против соискателей. Но поверь мне, сам император не одобрит твой брак с таким сумасшедшим бродячим историком, как Мариус! Он никогда не служил в армии, он не может войти в сенат – это просто невозможно. Придет время, и ты выйдешь замуж за подходящего человека».
Когда мы уходили, я снова обернулась, желая лишь одного – отыскать взглядом Мариуса, но, к моему удивлению, он застыл на месте и смотрел на меня. Со своими развевающимися волосами он напоминал вампира Лестата. Он выше Лестата, но обладает тем же гибким сложением, такими же голубыми глазами, сильными мускулами и открытым лицом, которое можно назвать почти красивым.
Я вырвалась от отца и подбежала к нему.
«Послушайте, я хотела выйти за вас замуж, – сказала я, – но отец мне не позволил».
Мне никогда не забыть выражение его лица. Но не успел он ответить, как отец схватил меня в охапку и завел с ним ни к чему не обязывающий, соответствующий правилам приличия разговор:
«Так как, Мариус, идут дела у твоего брата в армии? А как твоя история? Я слышал, ты написал тринадцать томов».
Мой отец попятился и буквально унес меня с собой. Мариус не двигался и не отвечал. Вскоре мы присоединились к остальным и поспешно поднимались на холм…
Этот момент изменил весь ход наших жизней. Но тогда ни Мариус, ни я не могли этого знать.
Наша следующая встреча произошла лишь через двадцать лет.
Мне уже стукнуло тридцать пять. Можно сказать, что во многих отношениях мы встретились в царстве Тьмы.
Но прежде я хочу заполнить этот промежуток времени.
Под давлением императорского дома я выходила замуж дважды. Август хотел, чтобы у всех нас были дети. У меня их не было. Однако мои мужья имели многочисленное потомство от девушек-рабынь. Так что я дважды законным путем развелась, получила свободу и твердо решила уйти от общественной жизни, чтобы Тиберий, взошедший на императорский трон в возрасте пятидесяти лет, не вмешивался в мою жизнь, ибо он был в гораздо большей степени пуританином и домашним диктатором, чем Август. Если я не буду выезжать на банкеты и праздники и крутиться вокруг императрицы Ливии, жены Августа и матери Тиберия, меня, возможно, не принудят стать мачехой! Я затворюсь дома. Мне нужно заботиться об отце. Он уже стар, хотя еще и вполне здоров. При всем моем уважении к мужьям, чьи имена встречаются в римской истории не только в сносках, я оказалась плохой женой. От отца я получала кучу денег, никого не слушала и предавалась акту любви исключительно на собственных условиях, выполнения которых всегда добивалась, ибо природа одарила меня достаточной красотой, чтобы заставить мужчин страдать.