Мне хотелось как можно чаще ходить в город и как можно дольше оставаться у лжецов, напрягавших все силы, чтобы ответить на вызов, брошенный Кора/Сайгиссом. Я старалась запомнить дорогу — и сам путь, и все связанные с ним ухищрения, — но всё же могла попасть туда, только когда Брен или ИллСиб брали меня с собой. После того выразительного нападения на городские развалины Испанская Танцовщица и другие ариекаи были опечалены (я уже распознавала это состояние). Один из них ушёл.
ИллСиб слушали.
— Они поссорились.
— Он сказал им…
— Он сказал, что ему стыдно. — Плохо было, когда бог-наркотик Первый заставлял их кайфовать, но ещё хуже стало теперь, когда потребность в дозе сделала их рабами.
— Он… о.
— Он оглушил себя.
— Нет, — сказала я.
Мне показалось, им было больно не только от того, что их — кто, друг? — совершил акт вандализма по отношению к собственному уму и телу и с ним нельзя было больше говорить. Они хотели дать надежду другим, противопоставить что-то социальному самоубийству тех революционеров, которые лишали себя крыльев, а вместе с ними и общественного сознания, превращаясь в мстителей-нигилистов. Была ли у безъЯзыких своя иерархия? Были ли среди них те, кто возвышался, подобно аристократии, над морем насильно обращённых? Я смотрела в чёрные точки многочисленных глаз Испанской Танцовщицы, которые видели, как их друг вырвал своё крыло и отбросил его, точно бесполезный мусор, после долгих лет работы над проектом, начатым задолго до конца света.
У наших баррикадных ворот, на убогих уличных рынках, которые терпели лишь потому, что в условиях экономики вторичной переработки без них было не обойтись, люди снова заговорили о смене. О том, когда она прилетит, куда мы все отправимся и что за жизнь ждёт изгнанников из Послограда в Бремене.
Наши камеры совсем одичали и жили в долинах. Многие из них сломались, или у них ухудшилось качество сигнала. Но некоторые продолжали передавать репортажи.
Иные залетали в такую глушь, где не было даже ферм, за пределы трубопроводов. Слухи об одном репортаже дошли до меня раньше, чем я увидела его сама. Я с презрением отвергла идею о том, что его существование скрывали от меня — разве я не член комитета? Однако обнаружилось, что скрыть его всё же пытались, хотя и безуспешно. Чему тут было удивляться? В комитете назрел раскол, завелась коварная и трусливая пятая колонна, доносившая обо всём прямо богу-наркотику. И причин тому не было никаких. Просто тяга к секретности у бюрократов в крови. И ведь никакого реального способа утаить от нас эти файлы у них не было: как только об их содержании пошли слухи, остальные комитетчики не могли их не увидеть.
Мы собрались группой и загрузили их в информационное пространство комитета. Брен волновался. Меня поразило его нетерпение и то, что он явно не знал, подтвердят ли ожидавшие нас кадры ходившие слухи. Я привыкла к тому, что он знает больше, чем говорит. И даже поддела его на этот счёт, довольно тонко. Мы смотрели воспоминания камеры. Нас разделяли многие километры, но это была та же страна. Камера неслась сквозь какую-то теснину: я даже пригнулась, чтобы избежать столкновения с уступами, от которых она увернулась несколько дней тому назад. Сзади раздался голос какого-то идиота:
— Зачем мы это смотрим?
Сквозь проём в камне камера вылетела в долину цвета пемзы, взмыла по-птичьи над склоном, на высоту сначала дерева, потом башни, сфокусировалась на ложе пересохшей реки. Мы ахнули. Кто-то выругался.
Мы увидели армию. Она маршировала прямо на нас. И ариекаев в ней были не сотни, а тысячи, многие тысячи.
Я услышала свой голос, который повторял: Господи, Господи Иисусе. Теперь мы поняли, почему город как будто съёжился. Фаротектон, сказала я.
Микрофоны в камере были дерьмовые, но мы услышали звук шагов, марш многих жёстких ног, ступающих не в такт. Перенёсшие ампутацию ариекаи кричали. Вряд ли они даже знали об этом, ведь они не могли слышать собственные пронзительные вопли. Вместе с ними шагали машины, подчиняясь немым приказам хозяев. Ариекаи несли оружие. Это была единственная армия на планете, и она шла прямо на нас.
Камера спустилась ниже, и мы увидели тысячи обрубков тысяч спинных крыльев. Каждый ариекай в этой армии был солдатом, но объединяло их не повиновение приказам — загнанные в ловушку немого солипсизма, утратившие способность слышать, говорить, думать, они каким-то таинственным образом шли к одной цели, которую они разделяли, не называя. У них не могло быть общего намерения, но мы знали, что оно есть, знали, в чём оно заключалось, и знали, что этим намерением были мы.
Шедшую на нас силу мы поначалу называли безъЯзыкими и ЧВ, что означало членовредители, а ещё армией глухих. Слабослышащие жители Послограда категорически возражали; они были правы, и нам стало стыдно. Потом кто-то догадался применить к ним слово из одного древнего языка — сурдии. Означало оно то же самое, глухие, но заложенное в нём оскорбление становилось разбавленным; в особенности потому, что не все правильно понимали этот термин, и его быстро переиначили, так что сурдии превратились сначала в сурдов, а потом и вовсе в абсурдов. Так мы называли Хозяев, которые шли убивать нас за наши грехи, в которых мы если и были повинны, то по незнанию.
Однако поразительней всего была дисциплина армии абсурдов, то, как от общей медленно движущейся махины войска отделялись вдруг несколько групп, которые без единого слова выстраивались в отряды и разбегались по незнакомой местности кто куда — одни чтобы застать врасплох наших пограничников, другие чтобы завербовать новых ариекаев, вырвав у них кусок плоти. К тому времени передачи как-то внезапно прекратились, наши камеры лежали на земле сломанные, сдутые ветром или прихлопнутые в порыве раздражения врагом. Мы, разумеется, выслали новые. И стали строить планы.
Наши шпионы разлетались на поиски, а мы нарушали старые договоры и привычную изоляцию. Камеры показывали нам берега слаботоксичного моря. Вокруг нас была целая страна, в которой располагался город, а в нём — Послоград. Смотреть на эту страну было нам в новинку. В иммере я пользовалась разными картографическими программами, но эту карту не видела никогда. У нас был континент. Я с трудом нашла бы на нём Послоград, вряд ли смогла бы проследить границы города, а уж очертания суши, на которой мы были всего лишь крохотной точкой, и вообще не узнала бы. Но теперь, когда возникла нужда, оказалось очень просто нарушить все табу и достать требуемые карты. Они никогда и не были под запретом, в отличие от иных простодушных теократий, где мне довелось побывать: просто интересоваться ими было неприлично, но теперь прежние правила учтивости ничего не значили. Наши камеры сканировали разные направления, чтобы не упускать из вида движения абсурдов.
Их избранные, их первые, их пионеры овладели особой формой насилия, которая превращала жертвы в безмолвных братьев по оружию. Как это было? Они растекались из тощающего города, захватывая на своём пути фермеров, дальше, мимо любых городских кишкопроводов в пространства, заселённые номадами, там они подчинили себе номад, охотников-собирателей ненужных или сбежавших технологий, домов. Быть может, однажды кто-нибудь ещё напишет историю этого исхода, этого крестового похода за соратниками.