Мы были как та девочка…
Мы — та девочка…
— Расскажите им их имена, — сказала я. — Ты ходишь, как одна птица с Терры: ты Утка. У тебя изо рта брызгает жидкость, поэтому ты Креститель. Объясните им, ИллСиб, сможете? Скажите им, объясните им, что город — это сердце…
Я как человек, который капает жидкостью, я — это он…
Ошеломлённые внезапным откровением, они продолжали горланить сравнения, которыми я их называла, до тех пор, пока те не превратились в ложь, и так они сказали правду, которую не могли произнести раньше. Они заговорили метафорами.
— Господи! — сказала Илл.
— Иисус Христос Фаротектон! — сказал Брен.
— Господи! — сказала Сиб.
Ариекаи заговорили друг с другом. Ты — Испанская Танцовщица. Я чуть не заплакала.
— Господи Иисусе, Ависа, ты это сделала. — Брен долго обнимал меня. ИллСиб обнимали меня. Я держалась за них троих. — Ты сделала это. — Мы слушали, как новые ариекаи придумывают друг другу имена, беспрецедентные в прошлом.
Лишь двое несчастных не поняли ничего, несмотря на все мои объяснения, и недоумённо таращились на своих товарищей. Но остальные заговорили по-новому. Я не такой, каким был всегда, сказал нам Испанская Танцовщица.
Много позже, проведя в нашем лагере несколько часов, я взяла чип и медленно, помня о том, сколько времени прошло между дозами, проиграла его. ЭзКел описывали на нём свою одежду. Те двое, которые не переменились — я назвала их Даб и Руфтоп — которые не пережили тот же сдвиг, что и остальные, реагировали на звуки с обычным возбуждением наркоманов.
Но другие — нет. Я смотрела на ариекаев, они — на нас. Вдруг они начали медленно разбредаться в разных направлениях.
— Я ничего не чувствую, — сказал один. — Я, я не…
— Поставь другой, — сказал Брен. ЭзКел тонкими голосами понесли ещё какую-то чепуху. Ариекаи переглядывались.
— Я не… — сказал другой.
Я взяла новый чип, ЭзКел забормотали о важности непрерывных поставок медикаментов, и снова реагировали только двое. Остальные слушали разве что с некоторым любопытством, не больше. Я попробовала другой, и, пока Даб и Руфтоп костенели в неподвижности, новые ариекаи недоумённо попискивали, слушая смехотворные заявления ЭзКела.
— Что случилось? — выдавили ИллСиб. — С ними что-то не так.
Да. Это было свойство нового языка. Нового мышления. Теперь они могли обозначать — и между словом и тем, что оно значило, возникла элизия, зазор, с которым они учились играть. Они получили свободу для осмысления новых идей.
Хохоча, я бросила им чипы, и они стали их перебирать. Поляна, на которой был наш лагерь, наполнилась перекликающимися голосами ЭзКела.
— Мы изменили Язык, — сказала я. — Внезапная перемена — она сработала. — Теперь в нём нет того, что их… отравляло. — Оно и существовало лишь потому, что сам язык, с его раздвоенным единством миромысли, был невозможен: он сам противоречил себе. Стоило языку, мысли и миру разделиться, как это случилось только что, и возбуждающее притяжение невозможного исчезло. Не было больше тайн. Там, где раньше был Язык-загадка, остался просто язык: звуки, обозначающие вещи, сообщающие, что с ними делать и для чего.
Ариекаи перебирали чипы, недоверчиво вслушиваясь в собственное восприятие того, что было на них записано. По крайней мере, я так думаю. Испанская Танцовщица сидел, пригнувшись, но его глаза были обращены ко мне. Быть может, теперь он понимал, как никогда раньше, что звуки, которые издаю я, — это слова. И он слушал.
— Да, — сказала я, — да, — и Испанец заворковал и, синхронизируясь сам с собой, повторил: — Да/да.
Ночь шла, и наши ариекаи стали один за другим уходить в себя и издавать какие-то ужасные звуки. Шум меня беспокоил, но что я могла поделать? Испанская Танцовщица, Утка, Креститель и остальные, кроме Даба и Руфтопа, которые смотрели на них, абсолютно ничего не понимая, впали в состояние, похожее на агонию. Не все визжали или что-то выкрикивали, но все до одного, каждый по-своему, производили впечатление умирающих.
ИллСиб встревожились, но мы с Бреном ничем не выдавали своего удивления: так они избавлялись от старых привычек, срывая их с себя, как струпья. Это была агония смерти и нового рождения. Всё меняется именно сейчас: так я думала, причём очень отчётливо, точно такими словами. Теперь они видят.
Вначале был Язык, в котором звучание каждого слова было изоморфно фрагменту реальности: это не мысль выражала себя, а мир проговаривал себя посредством ариекаев. Язык всегда был в этой ситуации лишним: важен был только мир. Теперь ариекаи учились говорить, а заодно и думать, и это причиняло им страдания.
— Может, нам надо… — начала было Илл, но не нашла, чем закончить.
Теперь всё сказанное было не-таким-как-оно-есть. Сейчас они произносили не сами предметы или события, но свои мысли о них, их обозначения; слова лишились своей привычной одномерности; знаки, указывая на предмет, рвали его на части. Для этого и нужна была ложь. Последовательность утверждений-отрицаний закручивалась в спираль неоднозначной природы слова, и ариекаи становились самими собой. Привычные смыслы отклонялись от курса, вызывая «мирскую» болезнь. Всё вокруг них превращалось во всё. Их умы вдруг занялись своеобразной коммерцией: метафора, как деньги, служила им теперь эквивалентом вещей, несравнимых прежде. Теперь они могли творить мифы: раньше они не знали чудовищ, но теперь мир вокруг них был полон химер, и каждая метафора порождала их ещё и ещё. Город — это сердце, сказала я, и мои слова породнили город с сердцем, соединив их в какой-то третий предмет, сердцеватый город, или города с пятнами сердец, или сердца с пятнами городов на них.
Неудивительно, что их мутило. Они были как молодые вампиры, которые сохраняют память, сбрасывая старую жизнь. От этого нет лекарства. Один за другим они затихли, но не потому, что их кризис кончился. Просто они перешли в новый мир. В тот, где живём мы.
— Вы должны научить других, — сказала я Испанцу. Грубо прервав его рождение. Конечно, он заслужил лучшего обращения, но у нас не было времени. Его мутило от трепета, внушённого новизной, но он слушал. — Тех, которые оглохли. Вы можете говорить с ними. Они думают, что оставили себя совсем без языка, но вы, именно вы можете показать им, что они сделали. — Раньше Язык не был возможен. Мы никогда не говорили одним голосом.
При свете солнца мы увидели в нескольких километрах впереди какие-то силуэты. К нам с грохотом приближались люди. В сторону города летели над нашими головами небольшие корабли.
— Глядите, — сказал Брен. — Вон тот ранен.
Подойдя ближе, мы увидели, что терранцев было совсем немного, человек тридцать-сорок, и они, трясясь в машинах, волокли за собой оборудование или подгоняли наспех собранные биомашины. Мы видели, что они нас тоже видят, и на мгновение нам показалось, что они готовятся напасть. Но этого не случилось.