14 137
17 18 10… 15
87
16
…200
13 18 0 1
119 40 18
14………………
Ит
цифровые стихи
Терра-ноль, через 51 год
после Двадцатилетней Войны
В квартире омерзительно пахло.
Сознание, до этого затуманенное, стало выхватывать обрывками и клоками фрагменты того, что было вокруг, и накатило, снова накатило – то, что вроде бы удалось отогнать.
…Кажется, вчера Берта пыталась им о чём-то сказать. Но они были к тому моменту настолько пьяны, что она не сумела. Постояла в дверях кухни, неуклюже повернулась, задев костылём табуретку и чуть её не повалив… и ушла. Но сказать что-то точно хотела. Что?..
Неважно.
Застарелые запахи – табачный и водочный перегар, пыль, запустение, и ещё какая-то гадость, сальная и липкая… и ещё кошка, ну конечно. Сами-то уже настолько привыкли, что…
Какая разница?
Фишка подошла, с трудом переставляя артритные лапы, ткнулась мордочкой в ногу, тихо мяукнула.
– Коша… – прошептал он. – Чего, моя хорошая? Чего коша хочет? Кушать?
Чёрно-белая кошка Фишка тёрлась о ногу – у неё чесались глазки. Надо промыть борной, чтобы не чесались. Кошка старая, ничего не видит уже давно, глазки гноятся от постоянных инфекций и от табачного дыма. Да, действительно, надо бы промыть… ванная занята. Подожду.
В помутневшем от грязи залапанном зеркале отразился слабый абрис его лица – опухшего, помятого, на скуле справа пожелтевший старый синяк, под глазами отёки. Заплыли глаза, как щёлочки. Сколько времени, интересно? И вообще интересно, сейчас – чего? Утро? Вечер? На улице темно, дождь стегает стёкла, осенний ветер набрасывается на стены…
Кажется, Берта хотела сказать, что надо заклеить окна?
Или нет?
…И кто там решил утопиться в этой проклятой ванной?..
С кухни доносилось слабое треньканье – видимо, Ри вновь взял гитару и пытался что-то изобразить. Выходило не очень. Ит прислушался. «Распахнуты двери настежь…» – расслышал он. Понятно, Ри старается подобрать одну из песен Сон де Ири, да вот только в таком состоянии он не то что подобрать что-то… странно, что гитару сумел из комнаты донести.
Фишка снова мяукнула и, подергивая хвостом, медленно прошествовала по коридору в сторону кухни. Точно, есть хочет. Старые животные «теряют тормоза», становятся в еде совершенно неумеренными, и Фишка не исключение. Когда он придёт за ней следом, она будет сидеть у холодильника и ждать. Ри ей точно ничего не положит (у него какой-то пунктик, он Фишку никогда не кормит), поэтому надо сейчас собрать мозги в кучу и тащиться выполнять прямые обязанности – кажется, в холодильнике, в Фишкиной кастрюльке, оставалась вареная мойва. Фишка – это будильник. Просит жрать – значит, вечер. Точно, вечер. По утрам она обычно спит у Берты.
А сейчас её надо покормить. Обязательно. Иначе она обидится. Фишка никогда в жизни не царапалась и не мстила, но когда она обижается, у неё такая несчастная мордаха, что вынести совершенно невозможно.
Надо.
Надо, надо, надо…
– Мы живём ради старой кошки, – прошептал Ит своему отражению. – Признай очевидное.
Отражение молчало. Смотрело равнодушно и молчало.
Треньканье на кухне стало погромче.
Ясно. Фишка выражает своё нетерпение и пытается рассказать про кастрюлю с мойвой, а Ри хочет слышать не её, а то, что пытается спеть.
Кто кого переорёт.
– Сейчас, – шепнул Ит отражению. – Уже почти пришёл.
Дверь ванной приоткрылось, Рыжий, одетый в майку и тренировочные штаны, прошмыгнул в комнату Берты. Быстро проскочил, надо сказать. И пригибался, словно под обстрелом.
Они опять поссорились?.. Вроде нет. Не помню.
Кажется, я утром ходил в магазин. Точно, ходил. Вместе они ходили, Ри тоже пошёл. Понятно, зачем ходили – после этого Берта на него обиделась, и на Ри обиделась, и закрылась в комнате. Однако почему-то сейчас впустила Рыжего… и если причина та самая, то это совсем скверно.
Впрочем, в октябре у Рыжего других причин не бывает.
Он прислушался.
– Скажи ещё раз…
– Бедный ты мой… солнышко… бедный мой мальчик…
– Я не знал… я даже не думал… Бертик, малыш, я даже не думал… господи, только бы с тобой хотя бы пока обошлось… Я не могу терять больше… я ведь Ита тогда не понимал… теперь вот понял. Маленькая моя, не бросай нас, не уходи!..
– Солнышко, я уж как могу. Постараюсь… если бы от меня зависело… Родной, давай ты мне поможешь немножко? Мне с вами надо поговорить… со всеми…
– Нет…
Лампочка в коридоре давно перегорела, но в зеркале он всё равно отлично видел – себя. Испитое лицо, кое-как собранные в хвост давно не мытые и нечёсаные волосы, седых и чёрных примерно поровну; на левом виске – очень некрасивый, но уже побелевший и сгладившийся от времени шрам, и много мелких параллельных друг другу шрамов, где только можно – снятие метаморфозных форм «в полевых условиях» даром не прошло. Сейчас видна только «сеточка» на шее, остальное – под рубашкой.
От одного вида этой рубашки тошнит. От запаха тоже. Сколько он её не снимал? Неделю? Или уже больше?
Да, дружок, ты отлично справился, надо признать.
Дорога к итогу оказалась короче, чем ты думал, верно?
– Ит, кошку покорми! – крикнул с кухни Ри. – Она оборалась уже!..
– Сейчас, – отозвался он.
Кажется, это называется – опуститься? Ну да. Именно так это и называется. Мы опустились. Или, может, нас – опустили?
Впрочем, какая разница.
* * *
Фишка стояла у холодильника, трогала лапой дверь и мяукала – тихо, хрипло, но почти не переставая. Ри сидел на расшатанном стуле, подвязанном шпагатом, и меланхолично щипал струны. Петь он уже не пытался, понял, что ничего не выйдет. На столе перед ним был полный раздрай: две переполненные пепельницы (как же воняют… и как лень выбрасывать), открытые недоеденные консервы – килька в томате, шпроты; заветренные косо порезанные огурцы и сало, которое пахло так, что с души воротило ещё хуже, чем от бычков. Хлебные крошки, мутные рюмки, грязные вилки и тарелки органично дополняли пейзаж и замечательно в него вписывались. Не хватало, пожалуй, только, чтобы кто-то наблевал в углу. Для полноты картины. Натюрморт, мать его. Как же тошно.