– Это вам Лукавец рассказал?
– Нет, паломничество еще до него началось. Мне прежний начальник, капитан Крыжов рассказывал. Который, кстати, вскоре после этого был найден мертвым: то ли случайно застрелился, то ли намеренно…
– Капитан? – удивился я. – Невысокое вроде звание для начальника ОВД.
– Да у нас тут испокон веков капитаны и начальствовали. Ничего особенного в нашем захолустье не происходило, а с высокими званиями тут служить не престижно, – пояснил Федор Богданович и продолжил: – В общем, к середине девяностых минимум треть города уже была прочно оккупирована приезжими. А следом грянула и новая напасть – стали исчезать люди. И ладно бы пропадали по одному – такое и прежде случалось: кто утонет по пьяни, кто в расщелину в каменоломнях провалится… А тут горожане целыми семьями начали исчезать! Даже цыгане, жившие здесь веками, пропали! Словно бы собрались в одночасье и, побросав свое барахло, куда-то съехали. Не на шутку перепугавшись, отбыли на исторические родины армяне и грузины, а ведь на них все наше строительство держалось. Азербайджанцы, державшие в городе розничную торговлю, цеплялись за свои места до последнего. И вдруг один их магазин сгорел, потом – второй… Да еще вместе с хозяином и двумя продавцами. Милиция же, наспех проведя следствие, вынесла вердикт, что во всем виновата якобы старая электропроводка. Тут уж не только азербайджанцы, но и представители других, прежде дружественных наций не стали в городе задерживаться: продали дома и квартиры за бесценок и бежали, как таежные белки от верхового огня.
– Но куда же власти смотрели?!
– Так именно тогда, после развала СССР, началась безумная предвыборная свистопляска, и властям стало не до каких-то там узбеков с таджиками – самим бы на хлебных местах удержаться!
– Может, под видом паломников в вашем городе нацистская организация окопалась?
– Я и сам поначалу так думал. Но потом понял, что заблуждался. Ведь если представителей бывших братских республик переселенцы с насиженных мест вроде бы и согнали, то евреев почему-то не тронули. Зато славян, коренных жителей, выдавливали из родных краев не мытьем, так катаньем. Нам вот с Татьяной тоже пришлось из города уехать, хотя теперь я об этом уже не жалею. К тому же с некоторыми горожанами, в том числе с нами, переселенцы обошлись не в пример мягче, чем со многими другими: заранее подыскали нам дома в окрестных деревнях.
– И каков же, по вашему мнению, конечный план этих паломников? Не собираются же они объявить здесь «незалежную» территорию! Ведь до ближайшей границы довольно далеко и за поддержкой к соседнему государству не обратишься…
– К сожалению, их планов я не знаю. Однако вижу, что на сегодняшний день Лиходейка, Монастырщина, Воропаевщина и Гулейка сплошь заселены приезжими.
– А почему, интересно, именно эти районы?
– Да тут все понятно, – вставила реплику Татьяна. – Балуевка – район не престижный: одни лишь теснины да косогоры кругом. В Замостье власть городская обосновалась – ее лишний раз лучше не тревожить. А в Торжище на центральной площади православный храм стоит. Переселенцы его почему-то стороной обходят.
Моему удивлению не было предела, ибо мне они, напротив, показались ревностными христианами, однако я решил сменить несколько наскучившую тему. Спросил:
– Федор Богданович, а не поделитесь ли своим мнением о наверняка известном вам Бен-Газире и его перстне? Уж очень вы замечательный рассказчик!
– Ну, перстень, я думаю, не что иное как миф, – легко включился в новую дискуссию польщенный хозяин, – о Бен-Газире мне известно то же, что и всем, так что лучше поведаю связанную с ними историю начала восьмидесятых прошлого века. Жил тогда в нашем городе любитель старины по фамилии Болтанский, работал в горисполкоме – заведовал канцелярией. Потом в его ведение передали весь городской архив, долгое время ютившийся в подвале особняка купца Арканова и потому состояние имевший крайне запущенное. Исполнительный Болтанский, начав приводить архив в порядок, буквально заболел стариной. Докладные генерал-губернатору, договоры купли-продажи поместий, кляузы обывателей на местного городового и даже любовные письма местных барышень – все вызывало у него живейший интерес и неподдельное любопытство. А поскольку грешил он к тому же тягой к графоманству, то быстро сообразил, что получил доступ к почти неограниченному источнику давно забытых историй, которые можно использовать для новых литературных сюжетов.
– Аж завидно стало, – не сдержал я вздоха.
– Понимаю, – улыбнулся Федор Богданович. – Так вот Болтанский, разбираясь с наследием прошлых веков, наткнулся однажды на собрание старинных пергаментов, которые числились в ведомости как «Собственность помещика Карла Лантовского». Один из пергаментов заинтересовал его особо. Свиток тот был написан арабской вязью, а внизу вместо подписи красовались три кровавых отпечатка чьих-то пальцев. Наш архивист решил, что в данном манускрипте сокрыта величайшая тайна века, и загорелся желанием ее разгадать. Именно тогда он и обратился ко мне – в надежде найти с моей помощью знатока арабского языка. У меня, к сожалению, таких знакомых не было, поэтому я посоветовал ему обратиться в ростовский университет, которым в то время руководил сын сталинского соратника Жданова. На том и расстались. А чуть позже в районной газете была опубликована заметка о господине Болтанском, обнаружившем документ начала 16 века, в котором упоминается-де о волшебном перстне, способном будто бы указать путь к бессмертию. Народ в провинции, как известно, до подобных историй падок, вот с тех пор миф о бесценном перстне Бен-Газира среди жителей Энска и укоренился.
– А что означали кровавые отпечатки?
– Да вовсе они и не кровавыми оказались, – презрительно поморщился бывший учитель. – Просто пальцы автора свитка были испачканы каким-то препаратом серебра, вот отпечатки со временем и проявились, как на фотопленке. А под ними, кстати, потом и подпись обнаружили. Если не ошибаюсь, имя автора звучало как «Бенсан ибн Ингандизи», сокращенное впоследствии до удобоваримого варианта «Бен-Газир». А сам текст манускрипта представлял собой всего лишь распоряжение о разделе имущества между сыновьями. О перстне же упоминалось вскользь, хотя, правда, и с определенным акцентом на его необычные свойства.
– И все-таки уверяю вас, дорогой Федор Богданович, что сей перстень отнюдь не миф, – не удержался я от хвастовства. – Ибо не далее как пару часов назад он лежал у меня в кармане.
– Не может быть! – в один голос воскликнули мои собеседники.
– Может, может, – уподобился я на несколько секунд китайскому болванчику. – Могу даже нарисовать вам, как он выглядит! И, более того… – Выдав в запальчивости многообещающее «более того», я поначалу осекся, но, быстро сообразив, что вряд ли в Энске сыщутся специалисты по арабскому правописанию, снова осмелел: вытащил из кармана заветный листок и бережно расправил его на столе.
Татьяна расторопно подала мне карандаш, и я стал по памяти воспроизводить контуры перстня на бумаге, сопровождая каждый штрих соответствующим пояснением. Покончив с рисунком, сообщил и о сделанном мною в свете настольной лампы открытии, после чего перевернул изрисованный лист обратной стороной вверх и вместе с хозяевами дома впился глазами в изображенные там каракули.