Настоятель вроде бы все понимает и даже как бы в положение входит. Однако смотрит хотя и сочувственно, но головой покачивает неодобрительно. И щурится открыто скептически. Ох, не нравятся ему, похоже, мои оправдания, наскоро сочиненные да второпях озвученные! Кривится издевательски: ловко, мол, ты, господин писатель, байки заливаешь, да только доверия они не внушают. Но молчит, вслух мысли свои не высказывает, словно выжидает чего-то…
Понятно, чего выжидал: кто-то из его востроглазой паствы усмотрел-таки в колодце мой бантик веревочный! Впрочем, ничего удивительного: при свете такого количества чудесным образом расплодившихся факелов иголку в траве разглядеть можно, не токмо веревку в палец толщиной! И вот уже мешки мои вытащены всем миром наверх, вот брякнули они о плиты каменные у колодца. Вот и с заветного моего ларца мешковина сброшена…
– Не твои ли вещички, любезнейший? – с легкой хитрецой интересуется у меня Роман Данилович.
– Да что вы, уважаемый?! – открещиваюсь торопливо. – Впервые вижу! – Хотел навесить на лицо самое честное выражение, да засохший ил, увы, не позволил.
С другой стороны, никто меня уже и не слушает, никто на меня внимания уже и не обращает – все сосредоточились на мешках колодезных. Вскоре не только ларец резной во всей красе своей обозначился, но и кубки с чашками зазвенели заливисто.
Обернулся воровато назад. Помечтал: «Эх, рвануть бы сейчас отсюда! Да вниз с плотины этой постылой, да по дорожке кирпичной выщербленной, да до лестницы, со стены сброшенной». Поддернул штанину незаметно, попробовал сделать полпрыжка в сторону. Не тут-то было! Прилипли штанины к ногам, ссохлись от жара факелов, еле с места сдвинулся. Да и не удрать мне от такой толпы: пока протискиваться сквозь нее буду, пока разгоняться (а бежать-то в горку придется!), меня раз тридцать успеют под белы рученьки (вернее, под грязные ручищи) подхватить…
Повернулся вновь к отцу Аристарху, а тот уже на коленях стоит и ларец трепетно обнимает. Почти как Иван Грозный голову собственноручно убиенного сына на известной картине. Голос настоятелю явно отказал, ибо он не единожды уже вскидывал руку, как бы призывая коленопреклоненную паству к вниманию, однако всякий раз с губ его слетало лишь неразборчивое мычание. Наконец, гулко прочистив горло, отец Аристарх объявил громогласно:
– Великий день настал, братья мои! Новая, заветная эра для нас наступила! – Стоголовая братия дыхание затаила, слышно, как комар высоко-высоко жужжит. – Слава Господу! – Борода настоятеля дрожит, в глазах отсвет десятков огней пляшет. – Свершил Он чудо невиданное и неслыханное! Ибо не токмо наши отцы, деды и прадеды, но и дюжина предыдущих поколений тщились сыскать клад преподобного Игнатия, а достался он нам с вами. Как истинным последователям веры христианской! Отныне мрак позади остался, впереди же – свет и уверенность в своих силах. За мной, братья! К сияющим вершинам нового мира!.. – С этими словами настоятель вскинул над головой светильник и зашагал вперед подобно Моисею, евреев из Египта некогда вызволявшему.
Братия лавиной хлынула за ним, не забыв захватить с собой мои сокровища, а заодно, разумеется, и меня. В считанные секунды проскочив сквозь сад, мы вывалились на площадь у трапезной, и я снова едва не задохнулся от потрясения: все видимое пространство вмиг озарилось сотнями свечей, вскинутых вверх сотнями рук! Передо мной колыхалось море голов – мужских, женских и детских, – словно бы рвущееся нам навстречу и ревущее что-то нечленораздельное (но вроде бы приветственное), однако при этом как бы стреноженное, то бишь топчущееся на одном месте.
Уловить суть происходящего мне никак отчего-то не удавалось. Я лишь тупо переступал с ноги на ногу, словно бычок, на убой ведомый, ибо в воздухе вновь был разлит знакомый цветочный аромат, постепенно наполнявший душу неземной радостью. И вот уже захотелось вместе со всеми реветь утробно и в невыразимом восторге славить кого-то могущественного и недосягаемого. Чьи-то крепкие руки впереди неожиданно взметнули ларец вверх, по нему с двух самых высоких монастырских башен разом вдарили прожектора, и он засверкал изумрудной огранкой так, что даже глазам больно стало. А вслед за этим все вокруг озарилось волшебным небесным сиянием, и из моей груди вырвался наконец восторженный вопль, слившийся с общим хором в едином экстазе…
Потом в памяти и сознании наступил провал. Сколько он длился, не знаю, но очнулся я в каком-то скверно освещенном помещении. Поскольку слева и справа от меня тянулись взад-вперед бесконечные обшарпанные стены, решил, что нахожусь в коридоре. Запрокинув голову, различил над собой странный, баранкой изогнутый потолок. Потом осознал, что шагаю куда-то по этому коридору в сопровождении незнакомых спутников, с двух сторон подсвечивавших мне дорогу фонарями.
– Куда путь держим? – спрашиваю провожатых и сам дивлюсь непонятной веселости в голосе.
– Пришли уже, – слышу хмурый краткий ответ.
Окружавшие меня тесные стены и впрямь вдруг расступились, а свет фонарей сам по себе поблек и словно бы поверху расползся. Глазам предстали стойки до потолка с множеством ящичков выдвижных, решетчатые стены (почему-то выпуклые), столы с невнятным оборудованием на них, под ногами стекло битое звонко захрустело… Потом двери, двери, двери, и вот передо мной распахнулось странно округлое просторное помещение. В углах мрак затаился, по стенам тени уродливые скачут, на чертей похожие. Сверху сквозь невидимые щели свет призрачный пробивается, благодаря которому и различил я возвышающееся в центре сооружение: то ли камин, то ли печку. И стул рядом стоит – высокий, резной, спинка двуглавым орлом и замысловатыми завитушками украшена, а вот от прежней и, видимо, щедрой позолоты уже мало что осталось…
– Садись, – командует кто-то негромко.
Охотно следую к затейливому стулу и опускаюсь на сиденье, потертой кожей обтянутое. Вижу перед собой две фигуры в балахонах, но лиц разглядеть не могу: свет от их фонарей мне прямо в глаза бьет. Догадываюсь только, что обе фигуры – мужские. В руке одного из незнакомцев отмечаю мельком то ли палку, то ли длинный кусок трубы водопроводной. Второй меж тем ближе подходит, ставит подле меня табурет, а на него – чашку в форме пиалы восточной. Потом вынимает из кармана маленькую бутылочку и что-то в ту пиалу наливает. Жидкость кажется мне чаем горячим: вижу, как в лучике света пар к своду каменному поднимается. И запах вокруг бесподобный разливается… Словно все травы мира тропического в том чае настояны…
Потом опять провал случился необъяснимый. Вроде и не спал вовсе, а разве только ресницами моргнул, однако картинка перед глазами непостижимым образом сменилась. То есть уже не двое напротив толкутся, а трое. И третий кажется мне смутно знакомым: рыжая борода, черное одеяние в пол, крест на груди… В голове меж тем вакуум, как в открытом космосе. Только эта троица о моем вакууме не подозревает: мельтешат, копошатся деловито… «Смешные-то какие!» – подумал я, и губы мои растянулись непроизвольно в улыбке до ушей.
А бородач уже пиалу, паром исходящую, подхватывает и, отвернув от нее голову насколько возможно, несет к печи, что рядом с моим троном жаром пышет. И бросает зачем-то прямо в топку. Пуф-ф! Огонь ревет так, будто бензину наелся, и из поддувала прямо-таки зверем диким на свободу рвется. А рыжебородый в сторону отпрыгивает, как кот перепуганный. Тут уж я и вовсе в безудержном смехе зашелся, аж затрясся весь. А расплывчато выплывающие из тьмы лица серьезны почему-то. Пожалуй, даже злы…