Держит ее Туве, не дает упасть. Ведет сквозь хоровод, от дома к дому. И легка дорога.
– Не плачь, – шепчет, и слезы высыхают.
Уходит страх, остается лишь счастье. Огромное, невозможное просто счастье. Его хватает до конца дня и еще на ночь, которая пахнет душистым сеном. И спрятаться бы в нем на веки вечные, чтобы вместе, чтобы в руках Туве…
Беда пришла на узком варяжском корабле. Кралась она, бесчестная, по озерной глади. Осторожно ласкали весла волну. И свернутый парус не хлопал на ветру, предупреждая: спасайтесь.
Редкие утренние птахи замолкали, боясь пришельцев. И любопытные озерные духи ушли на дно, до того страшна была драконья голова на носу корабля. Разрисованная алым и желтым, черноглазая, выискивала она добычу.
И нашла.
Захрипел рог. Зазвенело железо. И весла ударили разом. Взлетел корабль по-над волной и грудью сел на мягкий берег. Дрожали еще его борта, щитами убранные, а люди уже спрыгивали в воду, неслись туда, где ждала их добыча.
Туве проснулся засветло. Он и вовсе не спал, думая о том, что счастлив.
Матушка сдержала слово. Сама пошла тура глядеть и долго ходила вокруг туши, качая головой. А потом сказала:
– Старый бык. Мясо жесткое.
Но какое бы ни было, быка разделывали. Голодной зимой всякое мясо пригодится. Резали, пилили, коптили прямо там, в лесу, потому как сдвинуть тушу с места оказалось невозможно. Голову пришлось рубить день и еще ночь – вязли топоры в мышцах, твердых, что дубовая древесина. А отрубив, положили голову на дровни, провезли по деревне, и все-то – старые, молодые, здоровые и больные – вышли поглядеть на этакое диво…
Настоящее диво – Тойе – спала, обняв его руку. И улыбалась во сне.
Спи, Ласточка, спи. Теперь никто не посмеет глянуть на тебя жадными глазами. Коснуться наяву ли, в мыслях. Заговорить…
Далекий звук долетел до Туве.
Будто железо столкнулось с железом. Будто закричала раненая птица. А может, и не птица? Человек? И стонет кто-то, далеко, да не так, чтобы очень.
Встал Туве. Вышел во двор.
Тиха ночь. Светла. Вон и небо прорезалось белыми полосами, готовится солнце принимать… Снова звук. И тени мелькают, с тенями сливаясь. Взвизгнула и впилась в стену стрела. Чужая. С толстым древком и широким наконечником. С такой на зверя не ходят…
А тени ближе и ближе.
Чужаки! Кричать надо! Людей подымать! Сражаться… бежать… Чужаков больше. У них и стрелы, и мечи, и копья боевые… Разве устоишь? Всех положат. Мужчин – точно…
Хлопнула дверь. Появился во дворе соседнего дома Микко, потянулся сонно, зевнул и замер. Крикнуть не успел – толстое копье пробило грудь, к стене пришпилив. Захрипел Микко, дернулся, копье выдирая, но разве сумеет? Нет… никто не сумеет.
Спасаться надо… сейчас… немедля… в лес уходить. В лесу не найдут. Ласточка! Нет! Баба она… крик подымет… бежать не побежит… про сестер, про матушку говорить станет… и их убьют. Обоих. Разве это правильно, когда двое умирают, если одному еще жить и жить?
Туве отступал в темноту, проклиная близкий рассвет.
Выбраться… потом он отомстит… ну конечно, всем отомстит… но потом… мертвые бессильны. А Туве будет жить.
И боги смилостивились над ним. Получилось у Туве уйти со двора, а близкий лес протянул тени. Охотник в лесу свой, чужакам его вовек не сыскать. Да они и не думали.
Им хватало деревни.
Тойе проснулась от криков. Страшных, диких, словно кричали вовсе не люди. Надев рубаху на какое-то мокрое, будто чужое тело, Ласточка выглянула во двор.
Кричали люди. Умирали люди. Убивали тоже люди, но чужие.
Откуда только взялись?
Кто-то плакал, и громко. Но огонь все равно громче. Карабкается по стенам соседнего дома, выше и выше, на крышу, а с крыши – дальше. Красный зверь с горячими когтями…
– Туве где? – Кто-то ударил Тойе по лицу, и она очнулась. – Где Туве?
– Не знаю.
А и вправду, где он? Почему оставил Тойе?
Услышал? Почуял? Хотел остановить чужаков? Храбрый, храбрый Туве… жив ли? И сердце остановилось. Если Туве мертв, то и Ласточке не жить!
– Беги, дура! – крикнули ей.
Куда бежать? Зачем? От судьбы своей? Нету больше Туве. И нету больше Тойе. Так чего ей бояться?
Она вышла со двора и пошла по улице. Пламя качнулось, словно кланяясь ей. Во дворе дома лежал мертвец, но не Туве… и еще один мертвец дальше. Тоже не Медвежонок… и еще… сколько мертвецов! Сколько горя… Тойе видела все словно со стороны. Себя в невестиной яркой рубахе, простоволосую и оттого страшную. Дома… чужаков, которые суетились, вытаскивая из домов добро. Они будто не замечали Тойе. Или знали, что у нее есть важное дело?
Ей надо найти суженого.
И только у самого берега, там, где лежал, впившись лапами-веслами в землю драконий корабль, она остановилась.
Нету Туве среди мертвых! А может, ранили его и, раненого, скрутили? Рабство – хуже смерти, но Тойе спасет… найдет способ…
До корабля дойти не позволили. Чья-то рука вцепилась в волосы, дернула, голову запрокидывая. И хриплый голос на незнакомом языке спросил что-то.
– Мне надо найти моего мужа, – сказала Тойе.
Не услышали. Ее толкнули, опрокидывая на землю. И затрещала рубаха. Жаль ее. Нарядная. Тойе закричала, рванулась из жадных сильных рук, но не вырвалась.
Ей бы и вправду крыльев. Улетела бы…
Насиловали долго. И Тойе думала, что сейчас она умрет, но продолжала жить. Даже когда чужаки ушли и начался дождь. Ледяной, осенний, он смывал с тела кровь и чужие запахи, уносил тепло и останавливал сердце.
Тойе свернулась в клубочек и закрыла глаза.
Скорей бы смерть.
Но боги обманули – выжила.
Ее нашла соседка и легла рядом, обняла, прижавшись горячим телом.
– Все будет хорошо, девонька, все будет хорошо…
У соседки выпуклый живот и дряблая грудь, и Тойе слабо удивилась этой наготе. Хотела спросить, но не спросила – все сама поняла. Соседка заставила Тойе подняться и отвела в деревню. Хотела к родителям, но оказалось, что нет больше у Тойе ни родителей, ни сестер. И дома не осталось – пепелище. Вороны слетелись, ждут, когда пепел остынет. Переговариваются громко, точно смеются: что будешь теперь делать, птица-Ласточка?
После выяснится, что сгорело-то всего три дома. Еще несколько огонь попробовал, да не сумел взять. То ли дождь остановил, то ли высшая воля, которая до этого часа берегла правнуков Илмайллине.