Далматов.
– Вот так. Приехали.
– Куда? – Саломея вцепляется в руку, пытаясь встать. Голова кружится. И по-прежнему хочется пить. А место ей не знакомо – трехэтажное длинное здание. Окна светятся, но здание все равно выглядит мрачным.
– В больницу.
– Я не хочу в больницу!
Ее не слушают. Никто никогда.
– Запоминай! – Далматов обнимает, не позволяя упасть, и тянет по дорожке, слишком узкой для двоих. – Мы ездили в лес. Кататься на лыжах. Единиться с природой и все такое. Не подрассчитали возможностей. И ты простыла…
Как ни странно, но ему поверили.
Отголоски
Пещеру нашла Лизавета. Вышла прогуляться и нашла. Так она говорила.
Не верили.
Лизавету недолюбливали. Она была кряжиста, курноса и хамовата, несмотря на то что воспитание имела. Более того, это самое воспитание, выделявшее Лизавету из прочих, позволяло ей хамить с какой-то особой, издевательской вежливостью. Она разговаривала спокойно, равнодушно даже, но меж тем каждое слово ее ранило.
– Вы удивительно близки к природе, – произнесла Лизавета, глядя на Маняшу с усмешкой.
Она бы сказала что-то еще, но на кухню высунулся завхоз, и Лизавета уплыла. О да, ходила она медленно, покачивая бедрами и вывязывая узоры тощими, что спицы, ногами.
Ноги болели в коленях, но Лизавета терпела эту боль, и, наверное, никто не подозревал о ее мучениях. А Маняша вот увидела, точнее учуяла, как говаривала бабка, которая тоже умудрялась людей слышать «вовнутрях». Конечно, бабкиного таланту Маняше Господь не дал, а саму бабку схоронили еще в двадцать девятом, аккурат незадолго до того, как всех в колхоз погнали… Маняша те времена помнила смутно, поскольку лет имела мало, а сознательности вовсе никакой. Но, глядя на Лизавету, вдруг оживали перед глазами давным-давно забытые картины. Небеленая печка. Пучки трав, висящие под притолокой. Старая ступа с железным пестиком. И ступа, и пестик натерты бабкиными руками до блеска.
К бабке шли люди, несли беды. И та слушала, то прижимаясь ухом к чьему-то мягкому животу, то щупая заскорузлыми пальцами колени, то приминая синеватые голяшки… как у Лизаветы. Бабка прогнала бы хворь. А Маняша не умеет. И когда б умела, не стала б помогать Лизавете. Злая она.
И врунья. Куда ей гулять с больными ногами? А она к самому берегу поперлась и потом еще на гору полезла, куда все только завтра идти собирались. Отчего? Оттого, что желала не в коллективе, а самолично найти сокровище.
Тут Маняше подумалось, что родители Лизаветины, верно, не из простых были. И, может статься, даже врагами народа. А если так, то благонадежности в Лизавете ни на грош. Заявить?
Кому?
Кто станет слушать Маняшу? Она чужая среди этих людей, которым одно интересно – в земле ковыряться. А еще бабка заповедала Калмин камень стороной обходить. Она-то, чай, не дурой была, но стоило Маняше про бабку сказать, как эти на смех подняли. Тогда-то Лизавета и сказала про близость к природе, и еще словечко добавила, длинное, непонятное и оттого обидное.
Обида запала в душу и вынудила приглядывать за Лизаветой. Просто, на всякий случай.
Так как получилось, что Лизавета пошла «погулять»?
И пещерку нашла?
– Я споткнулась. Упала, – Лизавета накрыла ладонью колени, красные от ссадин. И все тотчас закивали, мол, сочувствуют. – Гляжу, странное дело – дерево точно под землю уходит. А оно в дыре проросло.
Тоненькая березка лежала с вывернутыми корнями. Маняша березку жалела, но жалость не показывала – не поймут. Разве что… был один человек, который относился к Маняше иначе, нежели прочие. И хороший, к слову, человек. Умный. За такого бы замуж выйти…
– Там явно пещера. – Лизавета стояла над дырою, подперев кулаками бока, демонстрируя всем своим видом собственнические настроения. – Высока вероятность, что мы имеем дело с тем самым капищем, о котором упоминает…
Все заспорили, загалдели, что вороны над дохлой кошкой. И только завхоз, подобравшись к Лизавете, вздохнул:
– Теперь надолго застрянем, – сказал он, вытирая пот со лба. Лето грозилось жарой. И близость озера нисколько не спасала от духоты. Но чудилось – заползает вовнутрь холодок.
Сжимает сердечко.
И раздается в ушах скрипучий бабкин голос:
– Неча на Камень лезти. Не для людей оно…
Ну так эти и не люди. Ученые. Чего с них взять?
На следующий день холм расчищали. Работали слаженно и почти не ругались. Даже Маняшу не стали гонять, но поручили оттаскивать наполненные землею ведра. Ведра были небольшими и почти новыми, каждый вечер завхоз их пересчитывал да проверял – не сильно ли исцарапали.
Работа доставляла Маняше удовольствие. Конечно, ей хотелось бы вместе с ними… рядом с ним.
К обеду вершину холма перекопали, очистили от земли и старых корней, под которыми оказалась та самая дыра, обнаруженная Лизаветой. Кладка кое-как держалась, но, лишившись земляного слоя, вдруг треснула и обвалилась внутрь. А Маняша подумала, что хорошо бы Лизавете тоже обвалиться. Вчера.
Не повезло…
Спуск в пещеру пришлось отложить, а по какой причине – непонятно. Маняше про причину эту не говорили, хотя видно было, что нежданная задержка злит всех, кроме Лизаветы. Та умудрялась выглядеть спокойной и где-то даже счастливой. Причина этого несвойственного для Лизаветы состояния открылась быстро. Позже Маняшину догадку подтвердил разговор, подслушанный ненароком.
– Дура ты, Лизка! – Голоса доносились с заднего двора, куда ученый люд забредать брезговал, почитая черную работу Маняшиным уделом. – Нашла время беременеть!
– Я знаю, что делаю.
– Да неужели? Или ты думаешь, что он на тебе женится? С твоей-то анкетой? – говорила Ольга, женщина резковатого характера, но в целом добрая, внимательная. – А если и женится, то оба пойдете…
– Каркаешь?
– А ты и вправду не понимаешь, зачем тебя сюда послали? Тихо сидеть надо.
– Но я ничего плохого не делала!
Тишина воцарилась звонкая, тревожная. А ну как догадаются про Маняшу?
– Никто ничего… я думаю так… а тебе одной бы выжить. Избавься от ребенка.
– Как?
– Как-нибудь. В деревню съезди. Найди бабку. Она поможет.
Нету больше бабки, да и Маняша крепкие сомнения имела, чтобы та стала помогать в таком недобром деле. От ребеночка избавляться – грех великий, хоть теперь в бога и не верят, но все равно же – грех.