Комната была залита лунным светом, на полу темнел странный узор от оконного переплета. На низком подоконнике, откинувшись в сторону, сидела женщина. Она тихонько перебирала струны гавайской гитары, но не в ритме современных песенок, а ритме старинном, давно забытом, похожем на перестук копыт волшебных коней по каменистым тропам зачарованных холмов.
Мистер Саттертуэйт смотрел как завороженный. На ней было платье из темно-синего шифона со множеством складок, оборок и рюшей, что создавало впечатление оперения птицы. Склонившись над гитарой, она что-то тихонько напевала.
Он вошел в комнату и стал медленно, шаг за шагом, приближаться к ней. Он был уже совсем рядом, когда она подняла глаза. Увидев его, она, как он заметил, ничуть не испугалась и не удивилась.
— Простите, если помешал… — начал он.
— Пожалуйста, садитесь.
Он присел на полированный дубовый стул возле нее. Она продолжала что-то еле слышно напевать.
— Какая колдовская ночь, — сказала она. — Вы не находите?
— Да, я тоже заметил что-то… колдовское.
— Меня послали за гитарой, — сказала она. — Но когда я проходила мимо террасы, мне вдруг захотелось посидеть здесь в одиночестве, при луне.
— Тогда, может быть, мне лучше… — приподнялся было мистер Саттертуэйт, но она остановила его.
— Останьтесь, не уходите… Вы почему-то не нарушаете общей гармонии.
Он снова сел.
— Сегодня очень необычный вечер, — сказала она. — После обеда я долго бродила по лесу и повстречала там одного человека. Он был такой странный: высокий и темный — как заблудшая душа…
Солнце уже садилось, красные лучи, пробиваясь меж ветвей, падали на него, и от этого он стал похож на Арлекина.
— Да? — Мистер Саттертуэйт наклонился к ней, сердце его забилось.
— Я хотела с ним заговорить — он напомнил мне кого-то из моих знакомых, — но так и не смогла найти его между деревьями.
— Мне кажется, я знаю, кто это был, — сказал мистер Саттертуэйт.
— Вот как? Скажите, он… действительно интересный человек?
— Да, он интересный человек.
Оба замолчали. Мистер Саттертуэйт был недоволен собой. Он чувствовал, что должен что-то предпринять, но не знал что. Он только знал, что это что-то должно иметь отношение к его собеседнице.
— Временами, когда мы чувствуем себя несчастными, нам хочется убежать от окружающих, — заметил он несколько невпопад.
— Да, верно, — начала она, но тут же оборвала себя и усмехнулась. — А, понятно, о чем вы. Но вы ошиблись! Все совсем не так. Мне захотелось сегодня одиночества как раз потому, что я — счастлива!
— Вы… счастливы?
— Да. Страшно счастлива.
Она произнесла это совсем тихо, но мистер Саттертуэйт невольно содрогнулся. Под словом «счастье» это странное создание понимало явно не то, что, например, Мейдж Кили. «Счастье» Мэйбл Эннсли могло, вероятно, означать величайший восторг, порыв, исступление — словом, нечто, лежащее вне понимания обычного человека. Мистер Саттертуэйт смутился.
— Я… не знал, — неловко пробормотал он.
— Разумеется — откуда бы вам это знать? Впрочем, мое счастье пока еще не наступило. Его еще нет — но скоро будет. — Она чуть подалась вперед. — Представьте себе такую картину: вы стоите в густом-прегустом лесу, со всех сторон к вам подступают деревья, от них темно, вам уже начинает казаться, что вы никогда не сможете выбраться отсюда — и вдруг совсем рядом, за деревьями, вам видится страна вашей мечты, сверкающая и прекрасная. Она рядом, надо только выбраться из чащи — и все…
— Многое кажется прекрасным, пока с ним не соприкоснешься вплотную, — сказал мистер Саттертуэйт. — Вещи самые отвратительные могут издали показаться прекраснее всего на свете.
Послышались шаги, мистер Саттертуэйт обернулся. В дверях стоял блондин с туповатым, невыразительным лицом. Это был Джерард Эннсли — за столом мистер Саттертуэйт толком его не разглядел.
— Мэйбл, тебя ждут, — сказал он.
Вся ее одухотворенность мигом погасла.
— Иду, Джерард, — равнодушно отозвалась она, поднимаясь. — Мы немного заболтались с мистером Саттертуэйтом.
Из двери первой вышла Мэйбл Эннсли, за ней мистер Саттертуэйт. В коридоре он покосился через плечо и успел поймать на лице ее мужа выражение безысходной тоски.
«А ведь он все чувствует, — подумал мистер Саттертуэйт. — Он чувствует власть над нею неведомых сил. Бедняга!»
Гостиная была ярко освещена. Мейдж и Дорис Коулз шумно набросились на Мэйбл Эннсли:
— Куда это ты запропастилась, негодница?!
«Негодница» опустилась на низенький табурет, настроила гитару и запела. Все хором подхватили.
«Возможно ли, — размышлял мистер Саттертуэйт, — чтобы „Моей крошке“ [63] посвящалось так много идиотских песен?»
Впрочем, он признавал, что их мелодии, изобилующие синкопами [64] и подвываниями, были довольно трогательны, хотя и не шли ни в какое сравнение с любым старомодным вальсом.
В комнате было уже очень накурено, похожие мелодии сменяли одна другую…
«Нет беседы, — подумал мистер Саттертуэйт. — Нет хорошей музыки. Нет покоя». Ему захотелось, чтобы в мире стало поменьше шума и суеты.
Внезапно Мэйбл Эннсли, оборвав какую-то песенку, улыбнулась ему и запела Грига:
«Мой лебедь прекрасный…»
Это была любимая песня мистера Саттертуэйта. Ему нравилось бесхитростное удивление, звучавшее в конце:
«Ужель ты и впрямь был лишь лебедь?..»
После Грига все начали расходиться. Мейдж предлагала гостям напитки, ее отец, подобрав брошенную гитару, рассеянно пощипывал струны. Гости желали друг другу спокойной ночи и постепенно пододвигались к двери. Говорили все одновременно. Джерард Эннсли уже незаметно ретировался.