Служкин посмотрел в другую сторону и увидел, что мангал уже дымится, а Будкин и Надя рядышком сидят на ящике. По жестикуляции Будкина было понятно, что он рассказывает Наде о чем-то веселом. По воде до Служкина донесся Надин смех. Непривычный для него смех — смех смущения и удовольствия.
Служкин сидел в учительской и заполнял журнал. Кроме него, в учительской проверяли тетради еще четверо училок. Точнее, проверяла только одна красивая Кира Валерьевна — водила ручкой по кривым строчкам, что-то черкала, брезгливо морщилась, а три другие училки — старая, пожилая и молоденькая — болтали.
— Я вчера, Любовь Петровна, в очереди простояла и не посмотрела шестьдесят вторую серию «Надеждою жив человек», — пожаловалась пожилая. — Что там было? Урсула узнала, что дочь беременна?
— Нет, еще не узнала, — рассказала старая. — Письмо-то Фернанда из шкатулки выкрала. Аркадио в больницу попал, и, пока он был на операции, она его одежду обшарила и нашла ключ.
— Так ведь Хосе шкатулку забрал к себе…
— У него же эта… как ее?..
— Ребекка, которая Амаранту отравила, — подсказала молодая.
— Вот… Ребекка же у Хосе остановилась под чужим именем, а он ее так и не узнал после пластической операции.
— Почему? Он же подслушал ее разговор с Ремедиос…
— Он только про Аркадио успел услышать, а потом ему сеньор Монкада позвонил и отвлек его.
— Я бы на месте Аркадио этого сеньора на порог не пустила, — призналась пожилая.
— Это потому, что мы, русские, такие, — пояснила старенькая. — А они-то нас во сколько раз лучше живут? Там так не принято.
— А что — лучше? — возмутилась молодая училка. — Фернанда — простая медсестра, а у нее квартира какая?
— Она же на содержании у этого американца, — осуждающе заметила старенькая.
— Я бы и сама пошла на такое содержание, — мечтательно заметила молодая. — Кормит его одними обещаниями, и больше ничего…
Служкин закрыл журнал, поставил в секцию и начал одеваться.
На улице уже темнело, накрапывал дождь, палая листва плыла по канаве, как порванное в клочки письмо, в котором лето объясняло, почему оно убежало к другому полушарию. Служкин закурил под крышей крылечка, глядя на светящуюся мозаику окон за серой акварелью сумерек.
Сзади хлопнула дверь, и на крыльцо вышла Кира Валерьевна. В одной руке у нее была сумка, раздутая от тетрадей, в другой руке — сложенный зонтик.
— Подержите, пожалуйста, — попросила она, подавая Служкину сумку.
— Тяжелая, — заметил Служкин. — Может, вам помочь донести?
— Я близко живу.
— Это как понять?
— Как хотите, — хмыкнула Кира Валерьевна, выпалив зонтом.
— Хочу вас проводить. — Служкин выбросил окурок, и тот зашипел от досады. — Давайте мне и зонтик тоже, а сами возьмите меня под руку.
Кира Валерьевна, поджав губки, отдала зонтик и легко взяла Служкина под локоть. Они сошли с крыльца.
— Отгадайте загадку, — предложил Служкин. — Моя четырехлетняя дочка сочинила: открывается-закрывается, шляпа сломается. Что это?
— Зонтик, — сухо сказала Кира Валерьевна. — Я бы не подумала, что у вас уже такая взрослая дочь…
— Так что ж, человек-то я уже пожилой… — закряхтел Служкин. — А у вас кто-нибудь есть? Сын, дочка, внук, внучка?..
— То есть вам интересно, замужем я или нет?
— А разве найдется какой-нибудь мужчина, чтобы ему это было неинтересно, особенно если он красив и умен чертовски?
Кира Валерьевна снисходительно улыбнулась.
— Не замужем, — вызывающе сказала она и посмотрела на Служкина.
— Я так и надеялся. А какой предмет вы ведете?
— Немецкий.
— Когда-то и я изучал в университете немецкий, — вспомнил Служкин. — Но сейчас в голове осталось только «руссиш швайн» и «хенде хох». Не подскажете, как с немецкого переводится сонет: «Айне кляйне поросенок вдоль по штрассе шуровал»?
Кира Валерьевна засмеялась:
— Вы что, литературу ведете?
— Географию, прости господи.
— Точно-точно, припоминаю. — Она скептически кивнула. — Что-то про вас говорили на педсовете… Стихи вы какие-то, кажется, ученикам читали, да?
— Жег глаголом, да назвали балаболом, — согласился Служкин.
— В самокритичности вам не откажешь.
— Посмеяться над собой — значит лишить этой возможности других, — назидательно изрек Служкин. — Это не я сказал, а другой великий поэт.
Они остановились у подъезда высокого девятиэтажного дома.
— Мы пришли. — Кира Валерьевна забрала сумку и зонтик. — Спасибо.
— А мы еще, Кира, вот так же прогуляемся? — спросил Служкин.
— А разве мы пили на брудершафт?
— А разве это трудно? — улыбнулся Служкин.
— Что ж, дальше будет видно, — усмехнулась Кира. — Как хоть тебя?.. Витя? До свидания, Витя.
Она развернулась и вошла в подъезд.
Служкин, в длинном черном плаще и кожаной кепке, с черным зонтом над головой, шагал в садик за Татой. Небо завалили неряшливо слепленные тучи, в мембрану зонта стучался дождь, как вечный непокой мирового эфира. Служкин не полез через дыру в заборе вокруг садика, как он обычно делал, а чинно обошел забор и вступил на территорию с главного входа. Под козырьком крылечка он увидел Лену Анфимову с Андрюшей.
— Привет, — сказал Служкин. — Вы чего здесь стоите?
— Да вот зонтик сломался, — виновато пояснила Лена. — Теперь ждем, когда дождь пореже станет…
— Ну, к зиме распогодится, — пробормотал Служкин, поглядев на небо. — Давай, я вас под своим зонтом провожу.
— Может, Тату сначала заберешь? Нам на остановку надо…
Служкин посмотрел на часы.
— Успею еще, — заверил он. — Времени завались.
Он подставил локоть. Лена, улыбнувшись, взяла его под руку. Они неторопливо двинулись к воротам. Лена вела Андрюшу.
— Расскажи мне, Лен, как хоть ты поживаешь, — попросил Служкин. — А то ведь я так ничего и не знаю.
— Да мне, Витя, нечего рассказывать. — Лена пожала плечами. — Нету у меня ничего интересного. Как замуж вышла, так из декрета в декрет, и с утра до вечера готовлю, стираю, глажу, прибираю, за Олей и Андрюшей смотрю… Я уж и сама стала забывать, что я человек, а не машина хозяйственная… В кино уже три года не бывала…
Лена не жаловалась, просто рассказывала так, как есть.