— Что это, по-вашему?
Пиццетти наклонилась и присмотрелась:
— Часть… губы, я думаю.
— Думаете.
Зивич выбрала из набора пинцетов на столе самый длинный и осторожно подцепила им фрагмент. Поместила на предметный столик стереомикроскопа, включила подсветку и подозвала Пиццетти.
— Что вы видите? — спросила она.
Пиццетти посмотрела на стереоизображение:
— Это все еще выглядит как часть губы.
— А хрящ вы заметили?
Младший медэксперт долго возилась с пинцетом.
— Да, совсем крошечный.
— А теперь повторяю вопрос: что это, по-вашему?
— Раз это не губа, значит… ухо. Это мочка уха.
— Очень хорошо.
Пиццетти выпрямилась, лицо ее превратилось в неподвижную маску. От нее явно ожидали чего-то большего, и через мгновение она подошла к каталке и уставилась на два уха, лежавшие, словно морские раковины, на столе из нержавеющей стали.
— Мм, оба уха на месте, и оба целые, без каких-либо повреждений. — Она умолкла, вернулась к стереомикроскопу и еще раз посмотрела в окуляры, поправляя фрагмент кончиками пинцета. — Не уверена, что это ухо преступника.
— Точно?
— Мочка не оторвана и не срезана в результате борьбы, — тщательно выговаривая слова, ответила Пиццетти. — Скорее всего, она удалена хирургическим путем, при помощи скальпеля.
Д’Агоста вспомнил один непонятный момент, который заинтересовал его в записях камер наблюдения. Он покашлял, привлекая внимание:
— Позвольте заметить, что у преступника был небольшой пластырь на мочке левого уха.
— Боже мой, — вырвалось у Пиццетти после ошеломленного молчания, вызванного его словами. — Вы хотите сказать, что он сам отрезал себе ухо и подложил на место преступления?
— Превосходный вопрос, доктор, — усмехнулась Зивич.
Снова надолго наступила тишина, и наконец Пиццетти произнесла:
— Я распоряжусь, чтобы провели полный анализ: микроскопический, токсикологический, ДНК и прочее.
Доктор Зивич, удовлетворенно улыбаясь, сняла перчатки и маску и бросила их в мешок для мусора.
— Очень хорошо, доктор Пиццетти. Вы реабилитировали себя. Удачного вам дня, леди и джентльмены.
И она вышла из комнаты.
Доктор Джон Фелдер поднимался по ступеням крыльца обширного особняка, построенного в готическом стиле. Стояло великолепное для поздней осени утро. Воздух был хрустящим, словно чипсы, небо — безоблачно-голубым. Стены здания недавно были тщательно вымыты, и старая кирпичная кладка чуть ли не сияла в солнечных лучах. Даже черные решетки на украшенных лепным орнаментом окнах блестели, как полированные. Единственной вещью, не отмытой до зеркального блеска, оставалась бронзовая табличка на фасаде:
«Больница «Маунт-Мёрси» для душевнобольных преступников».
Фелдер постучал в парадную дверь и подождал, пока ему откроют. За дверью оказался сам доктор Остром, директор «Маунт-Мёрси». Фелдер сделал вид, что не заметил хмурого и холодного выражения на лице Острома, который явно не испытывал особой радости от встречи с ним.
Директор посторонился, пропуская Фелдера, а затем кивнул охраннику, и тот немедленно снова запер дверь.
— Доктор Остром, — произнес вошедший. — Спасибо за разрешение посетить вашу больницу.
— Я пытался связаться с Пендергастом, чтобы согласовать с ним ваш визит, — сказал Остром. — Однако не застал его. И у меня не нашлось веских причин, чтобы и дальше тянуть с рассмотрением просьбы, учитывая ваш статус судебного психиатра. — Он проводил Фелдера к дальней стене холла и добавил, понизив голос: — Однако у нас существует несколько правил для посетителей, и вы обязаны их соблюдать.
— Разумеется.
— Длительность беседы не должна превышать десяти минут.
Фелдер кивнул.
— Вам не следует понапрасну нервировать пациента.
— Нет, конечно же нет.
— И никаких посторонних, не относящихся к делу разговоров.
— Доктор, я вас умоляю.
Фелдер замолчал, словно одно лишь напоминание об этом причиняло ему боль.
С удовлетворенным видом Остром заключил:
— Вы найдете ее в той же палате, что и прежде. Хотя мы и предприняли меры для повышения безопасности.
Они проследовали за санитаром по длинному коридору, по обеим сторонам которого располагались непронумерованные двери. У Фелдера холодок пробежал по спине. Всего две недели прошло с того дня, когда в этих же стенах он испытал самое страшное унижение в своей карьере. По его вине из «Маунт-Мёрси» сбежал пациент. «Нет, не сбежал, — напомнил он сам себе, — а был похищен человеком, выдававшим себя за коллегу-психиатра». От этих воспоминаний лицо Фелдера залила краска стыда. Он сам клюнул на эту приманку. Если бы пациента не удалось быстро вернуть на место, карьера доктора оказалась бы под угрозой. Как бы там ни было, но его все же отправили в принудительный отпуск. Это была оплошность, непростительная оплошность. И вот он снова здесь. Почему его так тянет к этому пациенту, как мотылька на пламя свечи?
Санитар отпер тяжелую стальную решетку, и они продолжили путь по другому нескончаемому коридору, отзывавшемуся на каждый шаг гулким эхом. Наконец остановились возле двери, ничем не отличимой от прочих, за исключением того, что рядом с ней стоял охранник. Остром обернулся к Фелдеру:
— Хотите, чтобы я присутствовал при разговоре?
— Спасибо, но в этом нет необходимости.
— Тем лучше. И помните: десять минут.
Ключом, висевшим на тяжелой цепи, Остром отпер дверь, затем приоткрыл ее.
Фелдер зашел в комнату. Дверь захлопнулась, и он какое-то время простоял неподвижно, дожидаясь, пока глаза привыкнут к тусклому освещению. Постепенно очертания предметов начали приобретать четкость: кровать, стол и стул с привинченными к полу ножками, пластиковый цветочный горшок, книжный шкаф, теперь заставленный старинными тяжелыми томами, многие из которых имели кожаный переплет. За столом сидела Констанс Грин. В руках у нее не было книги или письма, она сидела неестественно прямо, в напряженной позе. Возможно, она о чем-то задумалась; во всяком случае, Фелдер не заметил в ее глазах пустого, отсутствующего выражения. Наоборот, она посмотрела на него холодным пристальным взглядом. Доктор непроизвольно вздохнул с облегчением.
— Констанс, — произнес он, остановившись перед столом с опущенными по швам руками, как примерный школьник.
Женщина откликнулась не сразу.
— Доктор Фелдер, — едва заметно кивнула она.
Он готовился к этой встрече две недели. Но сейчас, при первых же звуках ее глубокого низкого голоса, все заранее заготовленные слова куда-то подевались.