– Ты его знаешь? – изумился Эсбери. – Кто это? Откуда он взялся?
Абисмилла нисколько не походил на современного человека.
– Оттуда, – ответил Питер Лейк, кивком указывая на Бейонн-Марш. – Прежде там жили люди, чем-то похожие на индейцев. Они не знали ничего, кроме гребешков, омаров, рыбы, пернатой дичи, болотных ягод, торфа и плавника. Ныне всего этого уже нет. Болото стало адом.
– Похоже, он был последним его обитателем, – пробормотал Эсбери.
– Нет, – покачал головой Питер Лейк. – Последний житель болота – я.
Вероятно, ожидание Страшного суда является столь распространенным потому, что люди в большинстве своем инстинктивно склонны уподоблять Всемирную Историю человеческой жизни, заканчивающейся неизбежной смертью, – и та и другая исполнены недоступного для нас смысла. Впрочем, возможно и иное объяснение: люди нередко предпринимают многолетние странствия ради того единственного мига, который представляется им вершиной и целью всей их жизни. При этом речь может идти не только о поле брани, храме, горном пике или морском шторме, но и о больничной койке, пляже, суде или о воскресной прогулке на автомобиле, ибо прошлые замки превратились ныне в крохотные комнатушки. Тем не менее комнатушки эти нередко оказываются набитыми жителями до отказа, поскольку История благоволит к массовым скоплениям людей и охотнее сулит величие на тех полях, где собирается многочисленное войско, будь это церковь или пиратская армада.
Прохаживаясь по вибрирующим улицам, Прегер де Пинто нередко испытывал странные ощущения, вызванные явным переизбытком вольной силы, связывавшей воедино городское пространство.
Инаугурация представлялась ему теперь не только воплощением заветных желаний, но в известном смысле и безвозвратной утратой им былой самости. Больше всего церемония эта походила на казнь, которая была страшной, но не смертельной, хотя он и лишался при этом возможности жить нормальной жизнью. В иные, более благоприятные периоды истории мэр мало чем отличался от всех прочих людей. Теперь же возлагавшаяся на него ответственность была такой, что юность оставляла его навеки, подобно голубю, не желающему жить среди расставленных повсюду силков.
Возле него стоял Горностаевый Мэр в подбитых горностаевым мехом одеждах, в горностаевой шапочке и в горностаевой накидке, казавшийся Прегеру де Пинто чем-то вроде лесного сурка.
Прегер повернулся лицом к своему предшественнику и неожиданно увидел у него за спиной целый ряд восседавших на возвышении важных боссов. За первым рядом следовал второй, за вторым – третий и так далее – вплоть до кремовых стен мэрии. Подавляющее большинство политических боссов имели рост шесть футов два дюйма, вес – двести двадцать пять фунтов, красные носы, широкие затылки, румяные пухлые щеки и похожие на пух седые волосы. Все прочие отцы города были тщедушными карликами с тоненькими черными усиками и визгливыми голосами, которые прятали свои поросячьи глазки за темными очками. У дородных красноносых боссов не было шей, коротышки же хромали либо на одну, либо на другую ногу. Подобное единообразие наверняка было составной частью какого-то неведомого людям божественного плана.
Он стал первым человеком, избранным на пост мэра без помощи всех этих боссов, которые теперь собрались здесь единственно для того, чтобы выслушать его речь. Он и поныне оставался для них полнейшей загадкой. До наступления нового тысячелетия оставался всего месяц, и потому Прегер решил избрать темой своего инаугурационного выступления метафизическое равновесие города, которое, на его взгляд, являлось едва ли не самой характерной его чертой.
– Я вижу, что многие из вас озадачены, – сказал он. – В чем же тут дело? Неужели вы не понимаете того, что город наглядно демонстрирует нам механизмы своего равновесия? Мне известна ваша позиция. Вы привыкли оперировать контрастными социальными понятиями, и при этом многие явления общественной жизни вызывают у вас неодолимое отвращение. Но неужели вы действительно полагаете, что бездомный бродяга, скитающийся по зимним улицам, стоит меньше, чем патриций в горностаевой накидке? Когда я был совсем еще ребенком, мама советовала мне брать уроки джиу-джитсу у жившего по соседству парикмахера, говоря, что в этом случае я смогу без особых усилий справиться с любым здоровяком. Ее слова меня нисколько не трогали. К этому времени я уже понял, что проигравший, нашедший в себе силы вновь подняться на ноги, с каждым падением будет становиться все сильнее и сильнее. Порою возникает такое ощущение, что в этой жизни нас поддерживает чья-то незримая рука. Мы привыкли говорить о справедливом воздаянии, не задумываясь о том, что святые практически никогда не обладали земными богатствами и властью, никогда не дорожили ими и никогда к ним не стремились.
Боссов прошиб холодный пот. Новый мэр говорил с ними так, словно являлся духовным лицом. Больше всего на свете они страшились теократии, и потому пот их был не просто холодным, но буквально ледяным. Страшно заволновались и прелаты, сидевшие на задних рядах. Судя по фамилии, де Пинто мог быть только католиком.
– Не подумайте, что я отношусь к своей временной власти как к средству поддержки существующего социального порядка. Я вижу, как трясутся сидящие на тридцатом ряду марксисты. Можете успокоиться. Насколько я понимаю, вы стремитесь к перераспределению национальных богатств. Я готов был бы согласиться с некоторыми из ваших идей, не будь они столь механистично-бездушными, и потому я не стану подчинять себя их тирании. И сидящий в клубном кресле скряга, и бродяга, о котором говорилось выше, рано или поздно покинут пределы этого мира. Жаркое из говядины должно быть доступно всем, это верно. Но речь должна идти о чем-то куда более важном. Хотите вы того или нет, но мы живем в мире, обладающем известным равновесием. Мы можем наблюдать его в явлениях природы и в ее законах, в смене времен года, в ландшафте, в музыке и в совершенстве небесной сферы. Мало того, примером такого метафизического равновесия может служить и этот город. Город дает нам и победы, и поражения. Он похож не на колесо судьбы, а скорее на калейдоскоп, в котором смешаны свет и тени. Порою кажется, что эти каменные громады выстроены только для того, чтобы испытывать наше терпение. Происходящее кажется нам несправедливым, но дремлющая десятилетиями справедливость обычно просыпается только в тот момент, когда все уже забывают о ее существовании. Тот, кто помнит об этом, не страшится страданий, ибо знает, что труды его не напрасны… Ну а теперь мне хотелось бы рассказать вам о мосте, который собирается построить Джексон Мид.
При этих словах Крейг Бинки, сидевший на одном из самых видных мест, вцепился в свое кресло, съежился так, словно пережил разом инфаркт и инсульт, и принялся строить гримасы, которым позавидовал бы и старый Панталоне. Когда же Прегер продолжил свою речь, Крейг Бинки, подобно кающемуся грешнику, опустился на колени, хотя в эту минуту им владели отнюдь не покаянные чувства.
– Он познакомил меня со своими планами, – сказал Прегер. – Когда я увидел эскизы этого гигантского подвесного моста, у меня захватило дух. Каково же было мое удивление, когда Джексон Мид известил меня о том, что это лишь часть проекта, на которой представлено одно из звеньев конструкции. После этого он показал мне еще несколько дюжин чертежей мостов, которые, в соответствии с его замыслом, должны исходить из общего центра подобно спицам. Об этом центре я не могу сказать ничего определенного. У меня сложилось такое впечатление, что он будет соткан из света. Он говорил об использовании в качестве линз воды и льда, сами же световые лучи будут генерироваться несколькими установками, монтаж которых близок к завершению. Лучи разных длин волн будут усиливаться, преломляться, отражаться, подстраиваться и взаимно усиливать друг друга. Мощность суммарного излучения будет определяться не только совокупной мощностью генераторов, но и другими средствами. Джексон Мид предполагает не просто взять под контроль все эти световые пучки. Он хочет превратить ставший холодным и плотным световой луч в несущую балку своей конструкции, один конец которой будет находиться в Бэттери, а второй – неведомо где. Во всяком случае, Джексон Мид не счел возможным поведать мне об этом.