Они стояли уже у двери, которая вела на крышу.
– Ну вот, – усмехнулся Питер Лейк. – Честно говоря, мне страшно открывать эту дверь…
– Толкните, она сама откроется.
Пятнадцатого мая «Сан» праздновал свой стодвадцатипятилетний юбилей, и на борт стоявшего у причала парома, ходившего на Стейтен-Айленд, поднялось разом несколько тысяч человек. Гарри Пени решил отметить этот славный юбилей, пригласив своих сотрудников и членов их семей в весенний круиз «вверх по течению Гудзона и вниз под скалами Пэли-сейдс» (именно так звучал исходный вариант, вызвавший крайнее неудовольствие литературного редактора Хью Клоуза, саркастически выразившего свой протест против прокладки туннелей в скальной породе). Им была отвергнута и формулировка «под сенью Пэлисейдс», поскольку безлунной ночью они в любом случае не увидели бы скал Джерси. В конце концов они остановились на достаточно неопределенном варианте «у Пэлисейдс».
Ярко освещенный паром походил на залитую солнечным светом вазу, наполненную тропическими фруктами. На покрытых льняными скатертями, выстроенных бесконечными лентами длинных столах стояли тысячи бутылок шампанского и тонны закусок и десертов. Донельзя довольные гости расходились по палубам, на каждой из которых играл свой оркестр. Сегодняшний вечерний выпуск пошел в печать необычно рано, сотрудники нежданно-негаданно получили огромные премии, равные их годовому жалованью, и поздравительные письма от Гарри Пенна, в которых он благодарил их за самоотверженный труд и призывал работать вместе и впредь.
Для Хардести и Вирджинии этот юбилей был особенно радостным, поскольку благодаря ему доходы их семьи в этом году возросли ровно вдвое. Вдобавок ко всему находившийся в Сент-Луисе банк «Харвестерс-энд-Плантерс» по прошествии пяти лет все-таки ожил и уведомил Хардести о своей готовности оплатить его чек. Словом, дела у них шли как нельзя лучше. У Вирджинии родилась девочка, которую они назвали Эбби. Госпожа Геймли прислала обстоятельное письмо с подробным рассказом о необычайно суровой зимней и о замечательной летней погоде последних лет, которая привела «к умножению естественных богатств, как аграрного, так и лексикографического свойства. У нас появилось столько продуктов и новых слов, что мы теперь и сами не знаем, куда их девать. Мы тонем в неологизмах, копченой рыбе и сладких пирогах». Кстати говоря, она вложила в письмо необычайно тонкий и необычайно вкусный пирог с вишней.
Хардести и Вирджиния, оставив детей дома, закружились в танце, не дожидаясь, когда паром отойдет от пристани. Они были необычайно удачливыми, достаточно состоятельными и совершенно здоровыми людьми. Осознание этого плюс несколько бокалов сухого шампанского придавали их движениям особую легкость и элегантность. Рядом с ними подобно планетам кружили и другие пары, среди которых выделялись Эсбери с Кристианой и Прегер де Пинто с Джессикой Пени. Здесь же толпились рабочие и служащие компании, прессовщики и водители, механики с надменными вытянутыми лицами и аккуратными усиками, юные секретарши, впервые оказавшиеся на подобном празднестве (его можно было сравнить разве что с рождественскими и июльскими вечерами, проводившимися в зимнем саду, находившемся на крыше издательства), застенчивые молодые журналисты, только что принятые в штат редакции, древние архивариусы, повара, охранники (в их отсутствие здание «Сан» охранялось полицией) и сам Гарри Пенн – щеголеватый, сосредоточенный, подвижный и необычайно сухощавый. Когда все приглашенные взошли на борт, паром отчалил от пристани, выплыл в Аппер-Бей и повернул на север, туда, где поблескивала спокойная гладь Гудзона. Под звук оркестров и шум двигателей они плыли мимо огромных, освещенных изнутри зданий. С улиц и автострад Манхэттена слышались на удивление мелодичные звуки. Вскоре звезды исчезли в туманной дымке. Когда паром подплыл к мосту Джорджа Вашингтона, берега тоже скрылись в тумане, виден был только сам мост с его подсвеченными голубоватым и белым светом огромными растяжками.
Залитые зеленоватым светом стеклянные стены Манхэттена, тянувшиеся от Гудзона до самого Бэттери, на фоне белого тумана казались театральными декорациями. Гости притихли. Казалось, что они плывут в царство мертвых, которое в эту минуту представлялось им куда более реальным, чем Нью-Джерси. Со стороны Гудзона потянуло могильным холодом.
Вальсы стихли одновременно с двигателями. Оркестр, находившийся на баке, заиграл прекрасный канон, казавшийся транскрибированным воплощением посетившего композитора откровения. Эту же тему подхватил оркестр, находившийся на корме, и вскоре паром превратился в некое подобие огромного музыкального инструмента, плывущего по зеркальной водной глади.
Впавшие в задумчивость гости, забыв обо всех своих заботах и тревогах, застыли у поручней, слушая музыку и вглядываясь в туманную даль. Они пришли сюда, чтобы повеселиться и потанцевать, но окутавший реку белый саван тумана и эта странная завораживающая музыка заставили их задуматься о быстротечности, призрачности и бессмысленности человеческой жизни. Что будет, то и будет. Произойдет то, чему надлежит произойти. В любую минуту жизнь может оставить их, но они должны быть благодарны Богу за то, что сумели дожить до этого мига.
«Как они мужественны и отважны, – думал Гарри Пенн, испытавший подобные чувства в минуты серьезной опасности, во время плаваний по морю и в те мгновения, когда он заглядывал в детские глаза. – Как они мужественны, ведь они смотрят в лицо собственной смерти».
Неожиданно небо осветилось предвещавшими скорое наступление лета беззвучными зарницами, заставившими оркестры умолкнуть. Пока пассажиры парома изумленно взирали на сверкавшие в вышине вспышки, он, достигнув сверкающего огнями моста, развернулся на сто восемьдесят градусов и поплыл назад.
Когда Айзек Пенн покинул родной Гудзон на китобойном судне, ему шел двенадцатый год. Он никогда в жизни не видел моря, и потому его несказанно потрясли и просторы Харвестроу-Бей и ширь Таппанского залива. Увиденные же на Манхэттене огромные здания, бесконечные верфи и целый лес мачт, напомнивший заросли ежевики в Кохирайсе, так запали ему в душу, что он дал себе клятву вернуться в этот необычный город, будущее которого представлялось ему блистательным. Когда они выплыли за Нэрроуз, это желание вспыхнуло в нем с новой силой. Зеленые покатые холмы, по которым лениво бродили пестрые коровы, заросшие камышом заводи с их белыми цаплями и лебедями, видневшиеся вдали горные хребты и хвойные леса остались позади, уступив место синему морю, у которого не было ни конца ни края. Его трудовая жизнь началась с этого самого дня – в течение следующих трех лет он занимался тем, что мыл на судне посуду.
Он отправлялся в плаванья снова и снова и каждый раз, когда они спускались вниз по Гудзону и проплывали мимо Манхэттена, замечал, что город уходит все дальше на север. Сам он при этом рос с таким же постоянством. Из камбузного рабочего он превратился сначала в юнгу, а затем, последовательно, в младшего матроса, матроса, в третьего, второго и в первого помощника капитана, в капитана, в судовладельца и во владельца целого флота. Незадолго до того, как китобойный промысел прекратился, он сменил сферу деятельности и занялся сначала торговлей, а затем производством, операциями с недвижимостью и, наконец, изданием собственной газеты.