– А где… – икнул он и жестами обрисовал Галину: большие сиськи, глаза с поволокой, крутая попа и узкая талия. Выражение лица при этом у Лукина было сладострастным, а пьяненькие глазки горели плотоядным огнем.
– Вы что, вино с ней уговорили? – кивнул на бутылку Ванька.
– Ага, – радостно подтвердил Лукин. – Отпраздновали рождение твоей дочери.
– Какой еще дочери? Что ты несешь, придурок? Это ты Галке натрепал, что Кристина моя жена? – осенило Терехина. Он схватил Семена за грудки и встряхнул. – Бабу у меня решил отбить, гад?
– Дурак, что ль, совсем? Я столько не выпью! – гоготнул он и получил в челюсть. Сеня хрюкнул, стек по стенке вниз и обиженно засопел. – Да я, это самое, не в том смысле. Я имел в виду, что отбивать у товарища бабу мне западло даже спьяну. А вообще-то твоя вполне себе ничего. – Морда у Лукина снова залоснилась. – Стихи хорошие пишет, и сиськи у нее, это самое… Что-то «Скорая» долго не едет, – перевел он разговор на другую тему. – Слушай, Николай Васильевич, а у тебя дом два, корпус три, или корпус два, дом три? Я путаюсь все время.
Ванька лепет Лукина не слушал, до него наконец-то дошло: а ведь Галочка действительно полезла на крышу! Коктейли всегда действовали на ее мозг разрушительно, а медицинский спирт с винищем, плюс недавний выход из психушки, плюс огорчение по поводу его якобы жены-роженицы – вообще убийственное сочетание. Она не просто полезет на крышу, а крылья расправит и ведь сиганет оттуда, идиотка несчастная!
– Господи, что за день такой сегодня! – взвыл Ванька. – Когда уже закончится этот кошмар?!
Усиленно соображая, как поэтессу снять с крыши быстро и без привлечения санитаров, Терехин распахнул дверь, и его нос вдруг столкнулся с чем-то твердым.
В ушах зазвенело, в глазах вспыхнул яркий свет – и потух.
Января 21-го, 1859 года.
Милая моя, родная княгинюшка!
Невыносимо жить вдали от Вас, любовь моя, радость моя! Тоска сжигает мое сердце. Все еще не могу свыкнуться с мыслью, что больше никогда не увижу Вас. Что мы расстались не на миг, а на целую вечность. Порой меня охватывает нестерпимое желание вернуться и броситься к Вашим ногам, поцеловать подол Вашего платья и умолять сделать меня снова счастливым хотя бы на миг. Но выбор Ваш для меня священен. Не смею мешать Вашему благополучию и отягощать прошлым. Будьте уверены, никогда не нарушу я Ваш покой и безмятежность, ежели на то не будет воли Вашей.
Схожу с ума от несправедливого положения вещей. Вчера впервые простился с затворничеством и выезжал в соседнее имение на музыкальный вечер. Обескуражен и зол, что пришлось отбиваться от неумелого кокетства местных дам. Впрочем, старшая дочь хозяина семнадцати лет, за которую меня бойко сватали все мероприятие, девушка по всему благонравная, на личико прелестная, изящно музицирует, читает по-французски, свежа и неиспорчена провинциальным колоритом. И расположена ко мне со всей душой. Женой она была бы хорошей, послушной. Но мое сердце навсегда безраздельно предано Вам, княгиня. Посему выезжать больше не планирую, дабы не тревожить ум и сердце провинциальных девиц. К чему дарить ложную надежду? С каждым днем все больше верую в то, что мне никто не нужен, кроме Вас, любовь моя!
Чтобы не одуреть от тоски, решил вплотную заняться хозяйством, которое батюшка по причине безалаберности запустил до крайности, оставив меня в весьма щекотливом финансовом положении. Вы только не печальтесь, душа моя. Очень скоро я все свои затруднения решу. Ради нашего возможного будущего. Не смею надеяться, но вдруг осчастливите меня, оставите мужа и примете предложение стать моею навеки? Посему к делам я отношусь со всей серьезностью и сделаю все возможное, дабы Вы, душа моя, никогда ни в чем не нуждались.
Вот уже полгода, как вынашиваю я идею заняться разведением племенных коней. Идея продвигается в своем исполнении. Намедни выхлопотал у банков приличные средства на строительство конного завода и покупку на аукционе нескольких маток и производителей благородных кровей. Через месяц начинаю строительство конюшен и манежа, а пока общаюсь с архитектором – иноземцем итальянского происхождения, читаю на досуге книги по селекции, коневодству и ветеринарии. Весьма в этом деле преуспел. Благо покойный батюшка собрал целую библиотеку. Он знал толк в хороших лошадях и сохранил для меня несколько приличных голов, на которых собираюсь делать главную ставку в селекции.
Целую ваши руки. Будьте здоровы и счастливы.
Ваш верный раб, граф Б.
– Папарус, ты соображаешь, что делаешь? Зачем ты его ударил? Что он тебе сделал плохого? Что ты вообще в мою жизнь лезешь? Ты мне даже не отец! Воспитывай свою Донателлу, а меня оставь в покое!
– Начинается… Как денег тебе дать – отец, а как…
– Да не нужны мне твои деньги!
– Ладно, успокойся, тебе вредно нервничать. Ничего с парнем не станется. Смотри – ворочается. Значит, сейчас отойдет. Подумаешь, по носу чуток получил. Он мне угрожал по телефону! Заявил, что если я немедленно не приеду, то он за себя не ручается. Поставь себя на мое место. Я решил, что он тебя в заложницах держит.
– Ну ты даешь, папарус! – захохотала Кристина.
Ванька поморщился. М-да, папарусов ему только не хватало для счастья… Оказывается, он готку в заложницы взял. Умереть не встать! Терехин хотел рассмеяться, но не смог – шевелить лицом было больно. Мутило, трещала башка, ныл затылок. Видно, когда падал, ударился о встроенный шкаф.
Терехин пошарил вокруг, нашел очки и нацепил на распухший нос. Резкость навелась только в левом глазу, правый смотрел на мир сквозь паутину – стекло его любимых очков треснуло. Данное обстоятельство окончательно разрушило Ванькину веру в человечество, он выдавил разбитую лизну, оторвал одно ушко, соорудил из очков монокль и волком посмотрел на Павлушу, который суетился рядом, пытаясь пристроить ему на нос пакет замороженной цветной капусты.
– Да уйди ты! – отмахнулся Терехин.
Хлебников возбужденно зашикал и кивнул в сторону гостиной, где творился очередной дурдом или новый сиквел фильма «Люди в черном». Комнату заполонили какие-то незнакомые мужики, похожие друг на друга, как близнецы: стриженные под ноль кубышки в черных костюмах с одинаковыми выражениями на мордах. Вели они себя тихо и скромно, рассредоточились по углам, как барышни перед первым танцем, и почитывали газетки, наклеенные Ванькой вместо обоев.
Среди мужчин выделялся один в светлом дорогом костюме. Роста он был среднего, худощав, на лицо красив, русые волосы гладко зализывал назад и собирал в хвост. В левом ухе у мужика поблескивала сережка. Вел он себя как хозяин жизни – вальяжно расхаживал по комнате, поглядывая то на кровать, где возлежала царицей Кристина, то на младенца в готическом чепчике, то на часы. Это и есть папарус, который двинул ему в шнопак, решил Ванька. И отметил с тоской, что дать сдачи гаду никак не получится – даже рыпнуться не успеет, как макаки в черном скрутят и навешают таких люлей, что потом ребра не склеишь и писать будешь под себя всю жизнь.