Закатное солнце лениво поплутало среди деревьев и, искупавшись в мутной воде Москвы-реки, растворилось в вечерней городской суете Воробьевых гор. Повеяло тиной и сыростью, вода в реке потемнела. Народ, неспешно прогуливающийся вдоль набережной, потянулся косяком к метро, засобирались с насиженных местечек любители выпить пива на природе.
Семен Лукин выпустил струйку дыма, швырнул в воду окурок и хмыкнул, наблюдая, как покачивающиеся на волнах утки метнулись к недокуренной сигарете, громко крякая и оттесняя друг друга от бычка жирными гузками.
– Во дуры! Гы-ы-ы! – захохотал Сеня.
Тут же получил ощутимый подзатыльник от своего спутника – товарища и однокурсника Николая Васильевича. Лукин в отместку пихнул Терехина кулаком в плечо – тот застонал, скорчил физиономию и картинно рухнул на траву, да еще сложил руки на груди. Семен издал невнятный гортанный звук, достал из кармана рубашки синюю пачку «Житан» и закурил новую сигарету.
По манере общения Лукин походил на легендарную Эллочку Людоедочку: напрягаться, формулируя недовольство в развернутом виде, Сене было в лом, он выражал свои мысли, ограничиваясь мимикой и утробными звуками.
– Не вздумай опять в реку кидать, по тыкве получишь, и сам туда же полетишь, – предупредил Николай Васильевич.
– Зеленый пис… – съязвил Лукин, настороженно косясь на товарища одним глазом и вцепившись рукой в серый гранит набережной для подстраховки – купаться Лукину не хотелось. Но Николай Васильевич жевал соломинку и медитировал, глядя в небо, и Семен расслабился.
Вообще-то по паспорту студента сценарного факультета четвертого курса ВГИКа Терехина звали Ванькой, но друзья и одногруппники давно об этом забыли и величали его исключительно Николаем Васильевичем. Прозвище прилипло к Ваньке еще на первом курсе из-за поразительного внешнего сходства с великим писателем Гоголем. Хотя образ был слегка подретуширован временем: к каре и усикам прибавились модная бородка-эспаньолка и элегантные очки. Одевался Николай Васильевич в стиле творческого андеграунда: зимой таскал американскую шинель, длинные шарфы грубой вязки, вельветовые джинсы, растянутые свитера, олимпийки и высокие сапоги; летом – портрет Че Гевары на груди, армейские ремни, круглые часы на цепочке, буквы «СССР» на спине и кеды. В общем, на Ваньку Ванька совсем не походил.
Как и подобает творческой натуре, Николай Васильевич нежно любил женщин и старательно поддерживал креативный имидж, маскируя под революционным обмундированием свое романтическое нутро. Терехин считал, что сантиментами в наше время привлечь к своей персоне можно лишь восторженных провинциальных дур, прибывших из какого-нибудь Задрипинска в Москву за принцами. Нет, провинциальные искательницы приключений Ваньку не воодушевляли. Накушался, хватит. Именно с них Николай Васильевич начал свою карьеру познания женской натуры, когда приехал покорять столицу из Нижнего Тагила. Вкусив все прелести иногородних раскрасавиц на пружинистых койках в заводских и пэтэушных общагах, посетив районный кожно-венерологический диспансер и вылечив неприличную болезнь, Терехин потянулся к более высоким материям – переключился на романы со студентками филологических факультетов, крутил лямуры с молоденькими художницами и поэтессами-графоманками.
Поэтесс Терехин особенно ценил за чувственность и перманентную готовность к любви. Найти стихоплеток было делом несложным. Он цеплял их в Интернете, на порталах со свободной публикацией произведений, виртуально обхаживал, пел словесные дифирамбы таланту и назначал встречу, чтобы прочесть Есенина под луной.
«Дай, Джим, на счастье лапу мне», – шептал он нежно на ушко девицам, и поэтессы оказывались в постели без особых усилий с его стороны. Таким нехитрым способом он «развиртуализировал» с дюжину прелестных девиц. Если бы еще поэтессы не мучили его собственными стихами, не ходили в лунные ночи по подоконникам с распущенными хаерами, изображая Маргариту перед полетом, не заставляли, вцепившись в его клешню, валяться на мокрых осенних листьях, глядя в хмурое небо и вдыхая полной грудью ароматы бархатных сумерек вперемешку с запахами потухших костров соседних помоек, а самое главное, не парили бы ему мозг угрозами о неминуемом самоубийстве после расставания – то в активе у Николая Васильевича остались бы только приятные воспоминания.
К счастью, до настоящего момента жертвы суицида в списке Терехина не наблюдались, была лишь одна неудачная попытка свести счеты с жизнью. Последняя его «любовь» – поэтесса Галина Воронина-Колченогова, ретродевица с огромными млечными глазами и тонкими щиколотками, учудила: несколько часов просидела на крыше пятиэтажки, свесив вниз оранжевые от ежедневного потребления морковного сока пятки. Целую ночь поэтесса рыдала на весь двор белугой, в перерывах декламируя уснувшему городу свои шедевры. Одно стихотворение Терехин даже запомнил.
Я миф,
Я жалкая подделка!
Я Млечный Путь,
Я девочка-сопелка.
Я ноль!
Я боль!
Порвусь и в небе растворюсь…
Читая свои опусы, Галочка так страстно пучила глаза, что Ванька всерьез решил – любовница в самом деле способна порваться на фиг от эмоционального накала чувств. К тому же в последних творениях Галочки суицидные наклонности прослеживались особенно ярко, и перспектива полета с пятого этажа казалась Ваньке вполне реальной. К рассвету вторая бутылка чилийского красного закончилась, он даже слегка струхнул и вызвал подмогу. Девица милостиво разрешила снять себя с крыши подоспевшим добрым санитарам, которые не позволили Галочке раствориться в небесах и размазаться по заплеванному асфальту ее поэтическим мозгам.
Скоро стихотворицу должны выписать из отделения нервных болезней одного небезызвестного медицинского учреждения. Выхода бывшей любовницы в реальный мир Николай Васильевич ждал с некоторым волнительным трепетом, во-первых, Галочка пока была не в курсе, что она бывшая, во-вторых, в «дурку»-то поэтесса загремела ведь не без его непосредственного участия. На всякий пожарный, в качестве откупного, он даже припас бутылку портвейна и три кило морковки, чтобы остудить гнев прежней подружки овощным нектаром и «кровью Христа». И все равно он слегка трусил. Галочка была так горяча, что Николай Васильевич не особенно надеялся на благостный исход встречи.
«Порвет, как Тузик грелку», – предположил он, с удивлением ловя себя на мысли, что соскучился по оранжевым пяткам сумасбродки. «Совсем одурел», – подумал Терехин и вздохнул, как Арамис.
Сейчас от бутылочки заныканного для Галочки красного он бы не отказался – весь вечер приходилось давиться дешевым баночным пивом из-за критического финансового положения. В кармане пылился лишь студенческий проездной на метро. Пожрать тоже не помешало бы, ведь с утра ничего не ел. Одна надежда на Пашку Хлебникова. Товарища общим собранием отправили за провизией к тетке-профессорше. Профессорша проживала в жилом корпусе главного здания МГУ, в получасе ходьбы рысью от места их парковки, но прошло уже около двух часов, а свинтус Хлебников святую миссию так и не выполнил: жратвы не приволок, сам бесследно испарился, предварительно вырубив, сволочь такая, мобильник.