– Надо было, вот и ползали, – ответила Марина. – А ты чего тут?
– Шел мимо, дай, думаю, зайду. Пошли, по кофейку, – предложил он.
* * *
Я мчалась по улице, как будто за мной гналась свора собак. Поход в музей закончился плачевно, равно как и ночной налет на квартиру Людмилы. Правда, в музее было не так страшно. И все бы прошло хорошо, если бы черт не принес Кольку Башкирцева. Я собиралась, не торопясь, рассмотреть во всех деталях коллекцию Рунге и сделать всякие интересные заметки в блокноте. Возможно, я бы догадалась, почему Людмила изобразила на папке восклицательный знак. Может, это и есть та самая «бомба»! А тут вдруг Колька! Вообще-то можно было не паниковать, меня в этом нелепом парике никакой дурак не узнает, но в тот момент я как-то забыла об этом. Мне казалось, что Башкирцев, увидев меня, сразу же заорет: «А ты что тут делаешь?» – и я от позора немедленно провалюсь сквозь землю.
В романах и сериалах все происходит совсем иначе. Героиню никто не узнает, кроме читателей и зрителей, выглядит она на миллион долларов, и все охотно выбалтывают ей разные секреты. В жизни, увы, намного сложнее. Во-первых, притворяться не так уж легко, от ужаса разоблачения забываешь обо всем на свете. Во-вторых, камуфляж оказался непродуманным, хотя я убила на него целое утро. В черных очках я почти ничего не видела, каблуки туфель цеплялись за длинный подол юбки, а парик все время наползал на глаза. А идиотский пузатый ридикюль! Семейная реликвия, память о бабушке. Со сломанным замком, который нужно все время придерживать рукой. Зачем, спрашивается, было его брать? И вообще, идти в музей именно сегодня?
Меня до сих пор трясло после ночного похода в квартиру Людмилы. После долгих препирательств мне удалось выдворить Кольку, который не мог, видите ли, оставить меня одну, потом я долго не могла уснуть, перебирая события вечера, пытаясь вспомнить, не упоминала ли моя подруга о коллекции Рунге…
Я старалась не думать о Шлычкине, но мысли мои, как заезженная пластинка, все время возвращались к нему. Я вдруг вспомнила, как сто лет назад, еще в институте, мы бродили по парку… Я болтала о чем-то, он – молчал. И вдруг пошел дождь! Мы спрятались под деревом, и он поцеловал меня… Мы целовались как сумасшедшие, не в силах оторваться друг от друга… Дождь все усиливался, а мы целовались…
Я не помнила, кончился ли дождь вечером, шел ли до утра, не помню, провожал ли он меня домой… В конце концов мне стало казаться, что это вовсе был не Юрка…
Кончилось тем, что я расплакалась. Лежала, всхлипывая, и думала безнадежно, что жизнь моя достигла какой-то черты, вехи, отметки, за которой терялись смысл и ясность, и что впереди – угадать или предсказать, увы, невозможно…
Я довела себя до полного изнеможения, уснула лишь на рассвете и в итоге проспала встречу с капитаном.
А теперь еще и музей! Одно к одному. Что за дурацкий день!
Я замедлила шаги. Постепенно мое дыхание выровнялось, и я стала рассматривать музейное приключение уже не как трагедию, а скорее как драму. Ну выставила себя идиоткой… Бывает. И ничего уж тут не поделаешь. К счастью, Башкирцев меня не узнал. Удивительно – он художник, а у них глаз-алмаз. Может, просто сделал вид?
Минуту-другую я растерянно топталась посреди тротуара. «Ну и черт с ним! – решила я в конце концов. – Узнал, не узнал… В случае чего, отопрусь. Ах, оставьте ваших глупостей, скажу. В музее? Конечно, не я!»
Хватит терзаться. Мне бы твои проблемы, Александра!
А картины ничего… Особенно те две, почти черные, с фазанами, цветами и стаканом вина. Мертвая натура в традициях старой фламандской школы, всякие ежевичные пироги, кувшины и кубки. Люди в те времена жили размеренно, не торопясь, а художники выписывали каждое перышко мертвого фазана, отражение оконного переплета в глазу убитого зайца или пупырышек на кожуре лимона. В свое время я посещала художественный кружок в школе, и наш преподаватель «торчал» на фламандцах, чем заразил всех нас…
Надо будет вернуться в музей и рассмотреть картины получше. Познакомиться с девушкой, которая помогала мне собирать вещи, – где-то я ее уже видела раньше… Расспросить про коллекцию Рунге. А заодно выяснить, не заглядывала ли к ним в последнее время моя подруга Людмила Герасимова.
«Это же Марина! – осенило меня вдруг. – Женщина из Людмилиной передачи! Ну да, точно она!»
В начале девятого вечера Виталий Вербицкий оставил пределы своего узилища, душевно распрощавшись с новыми товарищами. На улице он был восторженно встречен верными друзьями все в тех же сценических костюмах. Компания, побросав транспаранты на тротуар, сразу же отправилась в знакомый погребок, довольно дрянной, где актеров поили по дружбе, за так – всего-навсего десяток билетов на очередную премьеру. Это доказывало: не вымерли еще настоящие ценители искусства. Виталий несколько раз порывался встать и уйти, но актеры держали и не пущали. Около десяти отяжелевшему Вербицкому удалось наконец вырваться из цепких рук соратников, и он отправился домой.
В подъезде, как всегда, не горел свет – соседи никак не могли договориться об оплате за электричество. Дверь в квартиру режиссера можно было открыть перочинным ножом, что он и проделал, так как ключ, видимо, где-то выпал.
Виталий переступил родной порог с чувством, похожим на ностальгию. Снял трубку телефона, висящего в прихожей.
– Это я, – сказал он, когда ему ответили. – Да, уже дома. Только что. Придешь? Поговорить надо. Жду.
Он бросил на кухонный стол несколько квитанций, которые достал из почтового ящика. Заглянул в холодильник. Потом в буфет. Достал початую бутылку водки, налил в мутный стакан. Выпил, не почувствовав вкуса.
Глубоко задумавшись, он стоял с пустым стаканом в руке посреди кухни. Потом провел рукой по заросшей щеке. Подумал, что надо бы побриться, да только рукой махнул. Отправился в комнату. Вернулся на кухню. Заглянул в спальню. Бесцельно послонявшись по квартире, достал из шкафа свежее полотенце.
Вода в кране, к счастью, была. Правда, едва теплая. Виталий, поеживаясь, влез в ванну. Стоя под струями воды, думал, что пережитый опыт пойдет ему на пользу. В камере он познакомился с интересными людьми. Теперь он знает, как это бывает. Литература литературой, а собственный опыт бесценен. Он напишет историю режиссера, попавшего в тюрьму к ворам в законе и убийцам. Они начинают издеваться над ним. Главный пахан, патологическая сволочь, отдает приказ избить его, отнять пайку, подложить гвоздей в подушку и так далее. Вся камера помирает со смеху.
Он опишет чувства умного и тонкого человека, которого запирают в одну клетку со всяким зверьем. В итоге интеллект побеждает – он их укрощает…
Мысли режиссера переключились на убийство Людмилы Герасимовой.
«Абсолютно идиотское совпадение… или… недоразумение, – думал он. – Ничего не понимаю. Прямо в масть. Как всякое недоразумение, имеет объяснение… должно иметь… А вообще, если подумать – чего только не случается в жизни!»