— Клык?
— Я здесь.
С трудом концентрирую на нем взгляд:
— Я так рада, что ты здесь…
— Хорошо-хорошо, я уже слышал.
— Не знаю, что бы я без тебя делала? — Стараюсь разглядеть его лицо. Зачем здесь этот яркий свет? Он мешает мне смотреть на Клыка.
— Не бойся. С тобой все будет в порядке.
— Не будет. — Мне вдруг становится отчетливо ясно, что ничего хорошего меня не ждет. — Клык, ты понимаешь, со мной все будет в полном беспорядке. Все будет ужасно. Абсолютно ужасно.
Мне категорически необходимо, чтобы он все это понял.
В руке опять что-то тянет. Что же это такое? Когда же Эллина мама, в конце концов, начнет делать мне операцию?
— Успокойся… расслабься… Ничего страшного. — Голос Клыка звенит, как натянутая струна. — Постарайся пока помолчать немного.
— Не нужен мне больше этот чип, понимаете, не нужен, — убеждаю я их, но слова меня не слушаются и язык едва шевелится. — Он мне вообще никогда не был нужен. Я не просила его в меня вживлять.
— Мы знаем, — говорит голос Клыка, — мы знаем. Мы его сейчас вынем.
— Только ты держи меня за руку. Не отпускай меня…
— Я держу, чувствуешь, как я тебя держу?
— Чувствую, чуссв… — и я отключаюсь. Какое-то время я совсем не понимаю, что происходит. Все, что осталось, — это теплая рука Клыка.
— У вас диван где-нибудь есть? — мне обязательно нужно знать про диван. Но каждое слово, как неподъемная гиря.
— Нет, дивана нет, — отвечает девочка Эллиным голосом, почему-то у меня из-за головы.
— Я бы очень хотела, чтобы был диван, — мечтаю я, и глаза у меня снова закрываются. — Клык, не уходи.
— Я не уйду, я здесь, рядом.
— Останься, не бросай меня.
— Куда же я без тебя.
— Клык… Клык… Клык… — меня переполняет любовь. — Клык, я тебя так люблю. Вот та-а-ак сильно люблю…
Пытаюсь широко развести руки в стороны, чтобы показать ему, как сильно я его люблю. Только руки у меня не шевелятся.
— Вот это да! — ошеломленно шепчет Клык.
— Готово, — наконец, сообщает доктор Мартинез. — Достала твой чип. Сейчас, Макс, отстегну руку, a ты подвигай-ка теперь кистью.
— Вот так? — я пошевелила пальцами, все еще зажатыми в руке Клыка.
— Не правой, левой шевели, — подсказывает он мне.
— Пожалуйста, — и я шевелю пальцами левой руки.
— Давай-давай, Макс, не ленись, — просит доктор Мартинез.
— Я и не ленюсь. Смотрите, — и я снова двигаю пальцами.
— Боже мой! — восклицает доктор Мартинез. — Что я наделала!
Что, дорогие, многоуважаемые читатели! Надеюсь, вас привели в восторг мои новые достижения? На такое только я способна. В один день а) пуститься в самые что ни на есть позорные и унизительные признания; б) потерять левую руку. Вернее, рука-то на месте. Но толку от нее — чуть. Она теперь болтается с чисто декоративными целями. Типа фигового листа.
Равно, как и моя гордость.
Содрогаюсь каждый раз, когда в моей мутной памяти всплывает бессвязное «я тебя так сильно лю-ю-блю-у-у!». Одного этого достаточно, чтобы гарантировать, что никакого валиума или прочей подобной дряни я больше в жизни в рот не возьму.
А доктор Мартинез просто в отчаянии. То плачет, то извиняется. Никакие мои утешения на нее не действуют:
— Кончай. Я сама уговорила тебя это сделать.
— Никто меня не заставлял. Не надо было браться, коли была не уверена, — всхлипывает она.
— Какая разница. Я все равно рада, что от этого чипа избавилась. Честно, рада.
На следующий день, освободившись от Голоса, принимаюсь учиться делать все одной правой рукой. Ни хрена сначала не получается. Но постепенно привыкаю. Снова и снова пробую шевелить пальцами левой, но как ни стараюсь — ни намека на успех. Только рука болит.
Зато опять и опять чувствую на себе черный, как ночь, взгляд Клыка. И от этого готова лезть на стенку. Улучив момент, когда Элла с мамой куда-то вышли, прижимаю его в угол.
— Я там вчера наговорила всякого. Даже не думай — это ничего не значит. Я всю нашу стаю люблю. К тому же это валиум мне мозги замутил.
На обычно бесстрастном лице Клыка проступает нестерпимо самодовольное выражение:
— Ой-йой-йой! Только себе не ври. На самом деле ты меня во-о-от как крепко любишь.
Замахиваюсь на него, но он отпрыгивает в сторону, и я врезаюсь в стену. Прямо больной рукой.
А ему, дураку, весело. Издевается надо мной почем зря:
— Поди там в лесу выбери дерево, — тычет он на лес за окном. — Я на любом заветную формулу вырежу: «М + К =».
Едва подавив яростный вопль, я пулей выскакиваю из гостиной, стремглав несусь в ванну и с треском захлопываю за собой дверь. Но его гогот достает меня даже там. Обхватив голову правой рукой, я раскачиваюсь из стороны в сторону и причитаю:
— За что мне такое наказание?! Господи, прошу тебя, помоги мне!
Поздно теперь, Макс, просить помощи, — тихо откликается мой внутренний Голос. — Теперь пеняй на себя. Кроме тебя самой никто тебе не поможет.
Нет, только не это!
Получается, что Голос и чип никак не связаны. Получается, что от Голоса я так и не избавилась и он по-прежнему сидит у меня в голове.
Итак, подобьем бабки под моими последними успехами:
1) Левой руки все равно что нет.
2) Клык считает, что я в него влюблена. Считает, заметьте, безосновательно.
3) Голос сидит где сидел.
Принимая во внимание вышеописанную дрянную ситуацию, мне остается только одно: сесть в ванну, высунуть забинтованную левую руку из-за душевой занавески, включить воду и реветь белугой.
— Не думаю, что тебе стоит улетать, пока не зажила рука, — по всему видать, доктор Мартинез здорово нервничает. — Это я тебе как врач говорю.
— Мы и так их надолго одних оставили. И потом, ты же знаешь мой генетически усовершенствованный организм. На мне в два счета все заживает. Через двадцать минут от раны и следа не останется.
Я преувеличиваю. Это нам обеим понятно. Но она достаточно хорошо со мной знакома, чтобы смотреть правде в глаза: мелочи, типа незаживших ран и здравого смысла, обычно в моих решениях существенной роли не играют.
— Знаешь, как мне не хочется, чтобы вы улетали, — грустно говорит Элла. — Вот бы вы оба остались…
— Эл, чего ты душу травишь. Нам пора. Не можем же мы здесь вечно прохлаждаться.