— Не может быть, — прошептал Грим.
— К кому она направляется? Куда едет?
— Она напугана, — дрожащим голосом ответил Даниель. — Скорчилась под каким-нибудь деревом, спряталась, это… это… О чем вы спрашивали?
— Вам известно о каком-нибудь ее тайнике?
Даниель забормотал что-то о сердце Элисабет, о том, что он уверен — у жены просто не выдержало сердце.
— Даниель, если вам трудно, не отвечайте, — сказал врач. — Если вам надо отдохнуть, я попрошу этого господина зайти позже.
Даниель затряс головой, постарался дышать спокойнее.
— Назовите какие-нибудь места, — не отступался Гуннарссон.
— Стокгольм.
— Где именно?
— Я… я ничего не знаю о…
— Да черт же дери! — взревел Гуннарссон.
— Простите, простите…
Подбородок Даниеля дрожал, углы губ опустились, в глазах стояли слезы. Он отвернулся и громко заплакал, сотрясаясь всем телом.
— Она убила вашу жену молотком и…
Даниель стукнулся головой о батарею с такой силой, что очки с толстыми линзами упали ему на колени.
— Вон отсюда, — резко сказал врач. — И молча. Я допустил ошибку. Больше никаких бесед.
Парковка перед больницей Сундсвалля была почти пуста. В пасмурный день длинное здание производило впечатление необитаемого. Бурый кирпич заштрихован белыми рамами словно бы незрячих окон. Йона прямо через низкий кустарник направился к входу в больницу.
На медицинском посту в холле никого не было. Комиссар немного подождал у регистрационной стойки с выключенной лампой; наконец возле поста остановился уборщик.
— Где у вас отделение судебной медицины? — спросил Йона.
— Это двадцать пять миль к северу отсюда, — приветливо улыбнулся уборщик. — Но если вы имеете в виду патологоанатома, я могу вас проводить.
Вместе они прошли по безлюдному коридору и в просторном лифте спустились в подземный этаж больницы. Там было холодно; большие плиты пола кое-где потрескались.
Уборщик открыл несколько тяжелых, обитых железом двойных дверей; в конце коридора показалась еще одна дверь, на которой висела табличка «Отделение клинической патологии и цитологии».
— Удачи! — сказал уборщик, указывая на дверь с табличкой.
Йона сказал «спасибо» и пошел по коридору; на линолеуме виднелись следы колесиков от каталок и тележек. Комиссар миновал лабораторию, открыл дверь в секционную и вошел в выложенное белым кафелем помещение, где стоял сделанный из нержавеющей стали стол для вскрытия. С потолка свешивалась люстра; ее свет, вместе с сиянием ламп дневного света, производил гнетущее впечатление. Дверца морозильной секции зашипела, и двое мужчин выкатили оттуда поддон.
— Прошу прощения, — сказал Йона.
Тощий мужчина в белом халате обернулся. Блеснули очки-«пилоты» с белыми дужками. Главный патологоанатом Нильс Олен из Стокгольма, старинный приятель Йоны, которого все звали Нолен. Рядом с Ноленом стоял его юный ученик Фриппе; крашенные в черный цвет длинные волосы лежали прядями на белом халате.
— Как вы здесь оказались? — обрадовался комиссар.
— Мне позвонила какая-то женщина из уголовной полиции. Она мне угрожала, — сообщил Нолен.
— Анья.
— Я так испугался… Она зашипела: «Йона же не может доехать до самого Умео, только чтобы поговорить с судебным медиком».
— И раз уж мы здесь, то воспользуемся случаем и съездим на Нордфест, — поделился Фриппе.
— В клубе «Дестройер» играют The Haunted, — сдержанно улыбнулся Нолен.
— Решающий аргумент, — согласился комиссар.
Фриппе рассмеялся; Йона разглядел под его белым халатом вытертые кожаные штаны, а под голубыми бахилами — ковбойские сапоги.
— Мы закончили с этой… Элисабет Грим, — сказал Нолен. — Единственная примечательная деталь — раны на руках.
— От того, что она пыталась защищаться? — уточнил Йона.
— Только не с той стороны, — сказал Фриппе.
— Можешь взглянуть на них, — предложил Нолен. — Но сначала уделим немного внимания Миранде Эриксдоттер.
— Можете сказать, когда они погибли?
— Температура падает, как тебе известно…
— Algor mortis, [8] — закончил Йона.
— Да, охлаждение идет волнообразно… и выравнивается, когда температура опускается до комнатной…
— Он и так знает, — сказал Фриппе.
— Значит… принимая во внимание состояние трупных пятен и окоченение, можно сказать, что девочка и женщина умерли примерно в одно время, не позднее прошлой пятницы.
Йона смотрел, как патологоанатомы подкатывают поддон к столу, считают до трех и поднимают легкое тело в запломбированном транспортировочном мешке. Когда Фриппе расстегнул мешок, по помещению распространился затхлый запах сырого солодового хлеба и застарелой крови.
Девочка лежала на прозекторском столе в той же позе, в какой ее нашли, — прижав руки к лицу и скрестив лодыжки.
Трупное окоченение происходит из-за того, что в неподвижных мышцах возрастает содержание кальция и связываются белки двух разных видов. Окоченение почти всегда начинается с сердца и диафрагмы. Через полчаса его можно наблюдать в челюстных мышцах, а через два часа — в шее.
Йона понимал: чтобы отнять руки Миранды от ее лица, понадобится немалая сила.
Ему в голову вдруг полезли странные мысли. Под прижатыми к щекам ладонями скрывается лицо не Миранды; лицо искажено, на нем повреждены или выколоты глаза.
— Запроса о проведении экспертизы пока не было, — сказал Нолен. — Почему у нее руки прижаты к лицу?
— Не знаю, — тихо ответил Йона.
Фриппе фотографировал тело, стараясь ничего не упустить.
— Полагаю, речь идет о судебно-медицинском вскрытии и о том, что вам понадобится справка для предъявления суду, — официальным тоном объявил Нолен.
— Верно.
— Хорошо бы в расследовании убийств соблюдать большую секретность, — буркнул патологоанатом, обходя стол с телом.
— Опять ты заныл, — улыбнулся Фриппе.
— Да, я заныл, прошу прощения. — Нолен ненадолго задержался у головы Миранды и пошел дальше.
Йоне вспомнилось: «Трудно быть мертвым… Но живые не правы в своих резких границах различий. Ведь и Ангелы часто не ведают, с кем они — с мертвыми или живыми». [9] Рильке.