Окно комнаты, в которой прожил, вернее провалялся последний месяц Робин, выходила окном в небольшой хозяйственный двор, непосредственно примыкавший к улице. Такие дворы уже становились в Ноттингеме редкостью, город все гуще застраивался, дома ремесленников и торговцев втискивались в пространство, неумолимо ограниченное городскими стенами, а потому оставлять в застройке свободные места было невыгодно. Тем не менее, грязный захламленный двор с выгребной ямой посредине пока существовал, и именно с его стороны донесся до слуха раненого протяжный ослиный вопль.
– Вот, не знал бы, так и поверил бы, что орет настоящий осел! – прошептал Робин, выглядывая в окно. – Эй, привет, Малыш!
– Принимай! – так же тихо отозвался в полусумраке голос Малыша Джона, и на подоконник упала веревка.
Гуд потянул ее и с торжеством втащил в комнату корзинку, из которой заманчиво выглядывало горлышко объемистой глиняной бутыли, а также торчал сверток, аппетитно пахнущий жареной дичью и свежим хлебом.
– Спасибо, друг Малыш! – прошептал Робин. – Только отчего ты передаешь все это тайно, а не занесешь с улицы? Старый ворчун уже давно признал, что есть мне можно все, но его скупердяйство непобедимо!
– Я не хочу лишний раз показываться соседям! – пояснил великан. – И, кроме корзиночки, у меня для тебя еще есть кое-что, чего в дверь уж никак не занесешь. Ну-ка, принимай!
Внизу послышался короткий смешок, небольшая возня, потом за подоконник ухватились две гибкие девичьи руки, и показалось сияющее личико красотки Мэри. Малыш Джон попросту поднял девушку к себе на плечи, затем подставил ей свои широченные ладони, и когда она на них встала, преспокойно «отжал» ее до окна.
– Вот так подарочек! – восхитился Робин.
Не дав Мэри подтянуться, чтобы вскарабкаться на окно, он схватил ее подмышки и рывком втащил в комнату. Тотчас Гуд пожалел об этом: острейшая боль разломила левое плечо, сжала грудь, судорожной волной прошла по всему телу.
В комнате было темно, но Мэри не могла не заметить, как исказилось лицо ее возлюбленного, и перепугалась:
– О, Господи, Робин! Что ты наделал!
– Я не умру! – не без труда выдавил он сквозь стиснутые зубы и не сел, а просто упал на кровать.
– Ну что? Подарок кстати? – прошипел снизу Джон. – У меня в городе найдутся дела, а на рассвете я заберу девчонку. Лучше будет, если костоправ ее не обнаружит.
– Спасибо, Малыш! – отдышавшись, Робин не без труда вновь поднялся и выглянул из окна. – Это называется – настоящий друг. Удивляюсь, как ты сумел выносить Мэри столько времени – путь сюда не ближний. Не возникало желания взять и выкинуть ее в самые колючие кусты, что растут вдоль дороги?
Добродушный великан весело хмыкнул:
– А ты знаешь, с некоторых пор твоя подружка стала совсем не такая вредная. От нее теперь, бывает, за весь день слова худого не услышишь. Иной раз думаем – здорова ли?
– Если соскучился по моим шуткам, на обратном пути напомни мне об этом! – шепнула Мэри, выглядывая из-за плеча Робина.
Гуд и сам видел, что она стала какая-то другая, не такая, какой была прежде. Впервые он понял это, когда Малыш Джон привез его в лесной лагерь. Ехали от реки Уз не меньше суток, раненого спрятали в телеге, под снопами ржи, и Джон время от времени туда заглядывал, проверяя, жив ли еще Робин, а он сам, тем временем, почти не приходил в сознание. Очнулся уже в лагере, на своей постели из волчьих шкур. Разбойники шептались между собой, договариваясь, кто наутро повезет Робина в город, и обсуждали, как спрятать его на этот раз – снопы ржи в Ноттингем не потащишь, значит нужно везти какой-то товар – корзины с овощами, либо шкуры для выделки у кожевника. Некоторые говорили, что, возможно, зря все это придумывают – до утра он все равно не дотянет.
Все это время Мэри сидела у него в изголовье, и когда услышала последнее предположение, подняла опущенную голову и сказала голосом, какого прежде он у нее не слыхал – в этом голосе была какая-то яростная сила:
– Кто еще такое скажет, заколю вот этим ножом! Робин будет жить.
Но потом, ночью, они остались одни, и тогда он почувствовал, как ее ладони гладят и сжимают его пылающие виски, а на лицо ему падают горячие капли.
– Ты поправишься, Робин! – шептала Мэри, точно твердила молитву. – Ты поправишься, ты будешь такой, как прежде. Слышишь, Робин? Можешь снова бегать по девкам, можешь таскать их сюда, можешь бросить меня, выгнать, если я тебе надоела, мне все равно! Но ты будешь жить!
Сейчас она тоже была другая – от маленькой жадной хищницы словно не осталось следа. Рядом с Робином, на его постели сидела гибкая, почти хрупкая женщина, с немного осунувшимся, но по-прежнему прекрасным лицом, в котором теперь было куда больше застенчивой нежности, чем дурманящей страсти.
И такой, он это ясно понял, она нравилась ему куда больше, чем прежде, во время их безумных, изматывающих ночей.
– Кажется, я еще не до конца здоров, малышка! – признался Робин, целуя девушку и пытаясь перевести дыхание – боль в плече и в груди не только не проходила, но словно бы нарастала. – Боюсь, не разочарую ли я тебя сегодня. Впрочем, это ведь скоро пройдет!
– Если тебе еще нехорошо, давай просто посидим рядом и поговорим! – Мэри прижалась щекой к его плечу, и ее волосы защекотали ему шею. – Может, мне пока не следовало приезжать, но я больше не могла тебя не видеть. Прости, Робин!
Гуд смутился. Это и точно другая Мэри, подменили, не иначе! Ну да, а его не подменили? Великий разбойник, который не рвется назад, к своим разбойникам – как это понимать?
– Не печалься и не извиняйся, девочка! – шепнул Робин, вновь целуя ее, – Я немного продышусь и, поверь, уж совсем никудышным не буду. А что придется подождать, так оно даже лучше: дождемся, пока старый чудак Ганнесимус поднимется к себе и заляжет спать. Спит он, как сурок, и хотя его комната за стенкой, он совершенно ничего не слышит.
– Думаю, он не скоро поднимется и ляжет, – возразила Мэри. – Когда мы с Джоном сюда подошли, возле его дверей стоял красивый конь под седлом, в нижней комнате горело не меньше двух свечей. А когда я заглянула в щелку двери, то увидела, что лекарь сидит за столом с каким-то господином, и перед ними – бутылка, должно быть, с вином, а рядом с бутылкой – тарелка с нарезанным окороком. У него гость.
– Ничего себе! – вырвалось у Робина. – Это, с каких же пор старикан принимает гостей едва ли не по ночам, зажигает при всей своей жадности сразу две свечи, да еще пьет вино и заедает окороком?! Даже, если все это принес его посетитель. Ганнесимус, скорее всего, оставил бы на столе пару кусочков мяса, а остальное припрятал в чулан. Что за гость-то, не заметила?
– Он сидел спиной, – покачала головой девушка. – Но одежда на нем богатая: из-под плаща торчал рукав бархатной котты, подбитой мехом, на ногах – сапоги из хорошей кожи. А уж как конь-то хорош! Загляденье! Я еще приметила у седла сумку такую особенную: она тоже кожаная, и на ней вышит герб.