Леди Мэри помолчала.
— Мне очень его жаль. По-моему, вся его надменность напускная.
— Неудивительно. Так часто бывает. Если человек о себе слишком высокого мнения, если он без конца похваляется, то наверняка в глубине души он чувствует свою ущербность.
— Я этого не понимаю.
— Вообще комплекс неполноценности — престранная вещь. Криппен [13] , например, безусловно, им страдал. В основе множества преступлений тоже лежит комплекс неполноценности. Желание самоутвердиться.
— Право, это удивительно, — тихо сказала леди Мэри и о чем-то задумалась.
Мистер Саттертуэйт, глядя на нее, расчувствовался. Она чрезвычайно ему нравилась — грация в каждом ее движении, покатые плечи, мягкий взгляд карих глаз. «Как мило, что она совсем не пользуется косметикой, — думал он. — Должно быть, в молодости она была необыкновенно хороша. Не броской красотой розы, нет, а скромной прелестью фиалки, стыдливо прячущей свое очарование».
Мысли унесли его в прошлое, в далекие годы юности.
Неожиданно для самого себя он принялся рассказывать леди Мэри о себе, о единственной любви, которую ему довелось испытать. Безответная любовь. Кого теперь этим удивишь? Грустная история, но как она дорога сердцу мистера Саттертуэйта.
Он рассказал леди Мэри о той девушке, о том, как прекрасна она была, как они ездили в Кью [14] любоваться колокольчиками. В тот день он решился наконец предложить ей руку и сердце. Ему казалось, что она разделяет его чувства. И вдруг, когда они стояли, восхищенно глядя на колокольчики, она поверила ему свою тайну… Так он узнал, что она любит другого. Он не открыл ей своего сердца, он стал ее преданным другом.
Не бог весть какая потрясающая история, но прозвучала она весьма уместно среди этих выцветших ситцев и тонкого, как яичная скорлупа, фарфора.
А потом леди Мэри поведала ему о себе, о своем замужестве, не слишком, как оказалось, счастливом.
— Я была глупая девчонка, впрочем, девчонки все глупые, мистер Саттертуэйт. Они так самоуверенны, воображают, что им все на свете известно… Знаете, кругом только и слышишь, что про «женскую интуицию». А на мой взгляд, ее вообще не существует. Никакой интуиции, способной остеречь девушку от увлечения мужчинами известного типа, нет. Ничего-то они не понимают. Родители предупреждают их, но — увы! — они и слушать ничего не хотят. Должна признаться, что мужчина, о котором идет дурная слава, особенно привлекателен в глазах молоденьких дурочек. Они воображают, что их любовь сразу изменит его к лучшему.
Мистер Саттертуэйт сочувственно кивнул.
— Действительно, в юности ничего-то не знаешь и не понимаешь. А когда поймешь, то уже слишком поздно.
Она вздохнула.
— Я сама во всем виновата. Мои близкие не хотели, чтобы я выходила за Роналда. Он был знатного рода, но его репутация оставляла желать лучшего. Отец прямо говорил мне, что он недостойный человек. Но я ничего не желала слушать. Верила, что ради меня Роналд способен начать новую жизнь.
Леди Мэри молчала, поглощенная воспоминаниями.
— Роналд обладал редким обаянием. Но отец оказался совершенно прав. Я скоро в этом убедилась. Роналд разбил мне сердце, простите за столь старомодное выражение. Да, он разбил мне сердце. Я жила в постоянном страхе — что еще меня ожидает.
— О! — произнес мистер Саттертуэйт, с живейшим вниманием слушавший леди Мэри.
— Вам, наверное, это покажется чудовищным, мистер Саттертуэйт, но, когда он заболел воспалением легких и скончался, я испытала облегчение… Не подумайте, что я не была к нему привязана… Нет, я его любила, но уже больше не обольщалась на его счет. И у меня уже была Мими…
Голос у нее потеплел.
— Такая забавная девчушка! Она и тогда была ужасно независимая…
Леди Мэри помолчала.
— Некоторые книги, которые я прочла в последние годы, принесли мне большое утешение. Это книги по психологии. Оказывается, сплошь и рядом человек не может совладать с собой. Что-то вроде отклонения от нормы. Тут уж никакое воспитание не поможет. В детстве Роналд крал деньги у своих школьных товарищей. Хотя в деньгах он не нуждался. Теперь я понимаю — он был не властен над собой… Таким уж он родился…
Леди Мэри осторожно приложила к глазам крошечный носовой платок.
— Но ведь я ничего этого не знала, — виновато сказала она. — Мне внушали, что надо различать, что хорошо, а что дурно. Но как? Ведь различить добро и зло совсем не так уж просто.
— Человеческая душа — потемки, — участливо проговорил мистер Саттертуэйт. — Мы покуда ощупью идем к ее пониманию. Не говоря о явных маньяках, сколько еще таких людей, у которых, как бы отсутствуют тормоза. Вот вы или я, например, говорим: «Ненавижу его. Хочу, чтобы он умер». Но ведь это только слова, у нас и в помыслах нет кого-то убивать. Нравственный запрет, или тормоз, срабатывает автоматически. Но у некоторых людей подобная мысль становится навязчивой и целиком ими завладевает. Они уже ни о чем другом не думают, только бы удовлетворить свое желание, и как можно скорее.
— Боюсь, для меня это слишком мудрено, — с улыбкой сказала леди Мэри.
— О, пожалуйста, простите мои умствования!
— Вы ведь хотели сказать, что нынешней молодежи не хватает сдержанности? Это и меня порой тревожит.
— Нет-нет, я говорю совсем о другом. По-моему, лучше не слишком себя сдерживать, во всяком случае, полезнее. Вы, наверное, сейчас думаете о мисс.., э… Мими.
— Пожалуйста, называйте ее просто Мими, — улыбнулась леди Мэри.
— Благодарю вас.
— Она очень импульсивна. Если увлечется чем-нибудь, ее не образумишь. Мне не нравится то, что она затеяла, я уже вам говорила. Но разве она станет меня слушать?
Огорчение, звучавшее в голосе леди Мэри, позабавило мистера Саттертуэйта. «Если бы она знала, что горячность Мими не что иное, как разновидность все той же старой как мир игры, когда женщина старается завлечь мужчину, она бы, наверное, ужаснулась…»
— Мими мне говорила, что мистера Беббингтона тоже отравили. Как, по-вашему, мистер Саттертуэйт, это правда? Или фантазии моей неугомонной дочери?