– Нет никого, – крикнул из башни стражник. – Ни лошадей, ни воинов. Ушли почему-то. Кострище холодное.

– Ладно, – ответил король. – Девять стражников и мастер стражи на ту сторону. Осмотрите все еще раз. За башней распадок.

Копыта лошадей застучали по мосту.

– А знаешь ли ты, девица, – начал свой обычный разговор Декрепитус, – что вся земля севернее Азу называлась у каламов земля Эдин?

Фламма не успела ответить. В полной тишине и утреннем безветрии деревянный мост вдруг заскрипел, зашевелился, отвалился от края пропасти и рухнул, пойдя в сторону и разбившись о ее противоположный край. И в ту же секунду откуда-то из провала полезли свеи, полезли, как тараканы, разрядили самострелы в оставшихся с королем десять воинов, а потом схватились за топоры и ринулись на тех защитников короля, что успели обнажить мечи. Фламма оглянулась, увидела хрипящего Декрепитуса со стрелой в горле, наклонилась, чтобы схватить притороченную к седлу палку, услышала, как очередная стрела просвистела у нее над головой, и вывалилась из седла, потому что ее лошадь задрожала и стала припадать на круп.

– Арас! – услышала Фламма грубый голос. – Я же сказал, не калечить лошадей.

Лошадь упала.

– Отстань, брат Микил, – был ему ответ. – Лучше собери остальных лошадей. А эту мы сожрем. Или ты хочешь, чтобы я опять питался человечиной?

Они говорили по-свейски, но Фламма сквозь охвативший ее ужас их понимала, дозорные, которых она пользовала целительством, тоже говорили по-свейски. Но откуда они взялись? И что случилось? Почему все произошло так быстро? Вон, на том берегу за разрушенным мостом стоят десять воинов Тимора, стоят, будто каменные истуканы, и ничего не могут сделать. А с этой стороны реки два или три десятка свеев собирают лошадей, обыскивают трупы, снимают все ценное, а тела сбрасывают в пропасть.

– Эй! – послышался голос. – А король-то еще жив!

– Так и надо, – буркнул Микил. – Я ему пропорол брюхо да подсек руки. Скажи ему по-вирски, что его смерть заказал король Ардууса. Да не ори, эти дурни на том краю пропасти не должны услышать. Мы пока еще не воюем с Ардуусом, наши воины в его городе.

Свей поднял за плечи раненого короля и прошипел ему что-то прямо в ухо. Вигил вывернулся и плюнул убийце в лицо кровавой слюной.

– Микил! – раздраженно крикнул свей. – Он плюнул в меня!

– Добей, – равнодушно бросил вожак.

Глухой удар и последний протяжный стон возвестили о том, что Фламма стала сиротой. Она словно окаменела, сжалась в комок за бьющей в агонии ногой лошадью.

– Как наши? – спросил кто-то.

– Хорошо, – был ответ. – Трое ранены, один опасно. Кровь не можем остановить. Пока зажимаем.

– Э! – услышала Фламма голос над головой, скорчила лицо в гримасу, выпрямилась и захромала, заковыляла в сторону, опираясь на палку. – Да тут девчонка. Страшная, с перекошенной рожей, да еще хромая. Она вроде как не из отряда? И лошади другие, и старик с ней был. Попутчики, наверное. Что с ней делать-то?

– Женись! – гаркнул кто-то, и хохот грянул из десятков глоток.

На том берегу реки стражники Тимора сели на лошадей и поторопили их к горной дороге.

– Убей ее, если уродина, – приказал тот, кого называли Микил. – Или брось в пропасть и посмотри, как полетит.

– Убить? – подхватил Фламму за шиворот и поднял на вытянутой руке Арас.

– Я лекарь! – закричала она что было сил, с трудом выговаривая свейское слово. – Я лекарь!

– Лекарь? – скривил губы Арас, снял с лица свободной рукой светлую прядь длинных волос и обернулся к брату: – Микил! Ты слышал?

– Слышал, – ответил такой же белокурый крепыш. – Ну так отнеси ее к раненому да скажи, что времени у нее час, и если он умрет, то она станет такой же птицей, каким окажется лекарем. Пропасть рядом.

Глава 20
Вода

Игниса выносили на палубу и клали на бок, чтобы он не захлебнулся собственной рвотой. Пока лежал, он смотрел на воду, на край Светлой Пустоши, подходивший к самому берегу Му, и думал, что там, в холоде, куда его убирали на ночь, лучше. Там тихо и спокойно, ничто не тревожит и ничто не мешает умереть. И каждую ночь он пытался умереть, и почти успевал, и уже давно бы умер, но чуть свет его тащили на палубу, клали на бок, чтобы он не захлебнулся собственной рвотой, а он открывал рот и ненавидел тех, кто лишил его голоса, потому что ледяные иглы, которые начинали таять в его суставах, мышцах, костях, сводили его с ума, а он не мог выплеснуть с криком даже часть боли. Умирать на палубе было бесполезно, потому что рядом всегда был кто-то в голубом балахоне. Едва Игнис отплывал в теплое ничто, как кто-то тут же причинял принцу еще большую боль, чем та, к которой он уже начинал привыкать, и он переставал умирать, потому что боли было и так много, и лишняя боль никакой пользы принести не могла, она причиняла только вред, она почему-то удлиняла жизнь. Жизнь с болью казалась во много раз длиннее, чем жизнь без боли.

И тогда он вспоминал. Ночью пытался умереть, а днем вспоминал. И это было лучшее, что он мог делать. В этом состоянии, когда он не чувствовал уже почти ничего, не только его сны казались похожими на явь, но и услышанные в детстве сказания. К примеру, он явственно видел, откуда взялась Сухота. И не только слышал глухой голос старого короля, но и в самом деле видел все то, что тот рассказывал. Видел чудесный город, стоящий на склонах Митуту и спускающийся улицами и переулками к удивительному озеру-морю с темно-синей в цвет неба водой. Видел прекрасные здания, колонны, светлые окна, удивительные, ажурные башни, тенистые сады и солнечные площади. Видел веселых людей. Детей, которые плескались под мраморной набережной в прозрачной воде. Чаек, разгуливающих между вынесенных на набережную столов и лавок, где продавалась дешевая и вкусная еда. Видел лодки рыбаков, сети, растянутые на берегу, цветы в гляняных горшках на окнах, коз, которые прыгали по ступеням на верхних ярусах удивительного города. Родники, которые били из мраморных чаш на каждой улице. Белоснежные арки акведуков, подчеркивающие красоту города, как подчеркивает собственную красоту девчушка, поднося к бровям жженую палочку.

А потом видел огонь. Он родился у основания странной башни, которая не была ужасной, но как-то выделялась из числа прочих. Может быть, тем, что в ней почти не было окон, разве только на самом верху. Или тем, что она напоминала скрученную в пружину огромную змею, которая поднималась над верхними кварталами города, но не открывала пасть, а только накрывала оголовок башни черепицей капюшона. Огонь поднялся до середины башни, затем как будто спал, хотя сама башня стала багровой, словно ее вытащили из горна, но зато стали гореть окружающие здания. Забегали люди. Понесли воду в ведрах. Но никто даже близко не мог подойти к башне. Они лили воду на соседние здания, раздавалось шипение, поднимался пар, который обжигал смельчаков, но огонь не исчезал.

Вскоре огонь начал захватывать квартал за кварталом. И те здания, что были возле башни, не просто горели, а рушились. И не просто рушились, а оплывали, как оплывает комок масла на разогретой сководе. И ветер, который поднялся над городом, шипел, овевая руины и раскаленную башню. А когда на площадь, прикрывая лица ладонями, вышли маги, из окон раскаленного строения стали бить молнии и отогнали их.