Однажды его вынесли на палубу еще в сумерках. Накинули на руки и на ноги веревочные петли, рассекли старые путы и растянули, распяли безвольное тело на отшлифованных досках. Затем накрыли лицо котелком и облили водой. Сняли с лица котелок, перевернули и снова облили. И повторяли это, пока Игнис, который ни стоном, ни единым движением не дал знать мучителям, что он что-то чувствует, не понял, что он относительно чист. Затем на него надели что-то вроде длинной рубахи, рукава которой были пришиты к туловищу. Стянули ноги бечевой и вновь оставили на боку. На рассвете Игнис почувствовал голод и разглядел на фоне поднимающегося солнца прекрасный белоснежный город. «Самсум», – понял он. В ноздри ударил запах моря, над кораблем закричали чайки. С берега донесся торговый говор, в котором смешалось множество языков. По палубе забегали матросы. Весла перестали скрипеть в уключинах, и с мест гребцов послышались шутки и гогот. Затем Игниса положили на носилки, повторили заклинание, которое читали над ним каждое утро, и накрыли его тканью с головой. Затем его куда-то несли. Он ждал, что портовая стража поинтересуется неизвестным мертвецом или самсумовские мытари не пропустят носилки, не подняв ткань на них, но никому не было дела до того, что несут послушники одного из магических орденов, и Игнис только по голосам вокруг и по запахам догадывался, что вот они вышли из порта. Что слева от процессии рыбный рынок, а справа шумная самсумовская барахолка. Что Кузнечная улица впереди, но процессия повернула к городским башням, а вскоре нырнула в торговые тоннели. Затем запахло выпечкой, улица побежала куда-то вверх, затем вниз, опять вверх. Процессия опять повернула, прошла через лязгнувшие перед нею ворота, затем Игнису стало холодно, и он понял, что они уже в башне, потому как лестница стала закручиваться вправо и вверх. Однако уже на половине оборота его развернули, а затем потащили куда-то вниз, опуская с каждым шагом в темноту и безнадежность, пока не поставили носилки на какой-то стол и не сдернули с них ткань.
Сначала Игнис смотрел вверх и видел только своды из белого камня и торчащие из них крюки, о предназначении которых ему не хотелось думать. Затем его повернули набок, перевернули вовсе, чтобы вытащить из-под него носилки, и он понял, что находится в круглой комнате, вдоль стен которой идет ряд четырехугольных колонн, являющихся основанием сводов, на каждом из которых висела лампа. Вокруг него суетилось не менее десятка крепких мужчин и женщин в тех же голубых балахонах. Не перекидываясь ни одним словом друг с другом, они споро содрали с Игниса рубаху, затем прихватили его за ноги, пояс, запястья к столу, продевая веревки сквозь отверстия и завязывая где-то под столешницей. А когда Игнис почувствовал, что не может шевельнуть ни рукой, ни ногой, стол вдруг опрокинули на торец, и он понял, что стоит на ногах.
В комнате остался один человек. Он сдвинул капюшон назад, и Игнис увидел сухое, как будто безжизненное лицо. Перед незнакомцем стоял еще один стол, укрытый тканью, искрилась углями жаровня и темнели от влаги два деревянных ведра.
– Ты слышишь меня, я знаю, – негромко произнес человек. – Меня зовут Донум. Я буду с тобой заниматься прохождением через сферы чувств. Мы должны изучить твое тело и его нутро. Я буду причинять тебе боль, стараясь не калечить тебя без меры. То, что нас интересует, как мы предполагаем, питается болью. Мы должны понять, какой болью оно питается; твоею или чьей-то еще. Мы постараемся разобраться в видах боли, в ее силе, долготе, тонкости. Но не волнуйся. Пока ты не можешь управлять своим телом, поэтому и боль будет щадящей. Но через два или три дня мы займемся исследованиями в полную меру. Советую не тратить силы на крики и слезы, когда ты сможешь кричать и плакать. Облегчение от крика обманчиво, а надежды на то, что тебя услышат – пусты. Мы на глубине пяти десятков локтей. Но даже если бы кто тебя и услышал, никто не пришел бы к тебе на помощь. Башенная площадь Самсума – страшное место для всех, кто попадает в тень одной из ее башен.
Говоря так, Донум достал из ведра бронзовый заостренный стержень, подержал его в жаровне, пока острие не стало серого цвета, затем опустил во второе ведро, в котором оказалась какая-то жидкость. Дождавшись, когда шипение прекратится, Донум вытащил из ведра покрытый желтоватой слизью стержень, подошел к Игнису и одним движением пригвоздил к дереву его правое предплечье.
– Боль пошла, – удовлетворенно сказал он. – Вижу по твоим зрачкам. Захочешь облегчиться, не терпи. Здесь убирают. Еда будет завтра. Сегодня я тебя уже не потревожу. Но ты должен молиться Энки, мальчик, чтобы Никс Праина не приехала слишком быстро. Она не так добра, как я.
Выкатывая на равнину с гор Хурсану, река Азу быстро смиряла неукротимый нрав. Если в границах Тимора она еще взрыкивала на порогах, то, уже омывая низкий берег Аббуту, ощущая под собой заледенелый ужас руин Хатусса, она словно затаивала дыхание, а к Эбаббару, пройдя сквозь кольцо ужаса Светлой Пустоши, ползла, подобно истекающему кровью воину, вовсе не противясь загребающим против ее течения гребцам. И все-таки Литусу, который горбился на веслах вместе с парой сотен паломников, казалось, что барка стоит на месте. Только медленно проплывающие по правую руку торчащие на косогоре деревеньки Эбаббара, окруженные частоколами и рвами, подсказывали, что барка не сносится медленным течением, а преодолевает его. А по левую руку не было ничего, за что мог бы зацепиться взгляд. Берег Касаду был пуст и гол. Болотистая равнина не несла на себе ни единого деревца, ни одного домика.
– Некуда бежать отсюда, некуда, – приговаривал одноглазый капитан, прохаживаясь между скамьями. – Тот берег – одни болота, до горизонта. А наш берег высокий, к тому же на нем дозоры и не слишком доброжелательные селяне. Да и зачем бежать? Решились поклониться пресветлому в месте, где он остановил Лучезарного, так и нечего нос отворачивать. Вам прогуляться туда и обратно, а некоторые несут там службу денно и нощно. А мы даже не гребем ночью пока. Так что навались! Размеренно! Не торопясь! Но всем сердцем!
Паломники провожали капитана напряженными взглядами. Отдышаться да оправиться толком удавалось только ночью, когда барка вставала на якорь, но ночь такая была одна, а следующая должна была уже случиться в пределах Светлой Пустоши, и по рассказам, лучше было грести, не переставая, пусть даже от границ поганого места до пристани почти двое суток пота, чем останавливаться там, где ужас леденит кожу. Литус же, который вычитал из трактатов, что и в первом, и во втором кольцах ужаса все страхи живут не вне паломника, а в нем самом, присматривался к берегу, прикидывая, как он распростится с капитаном на пристани да прикупит где-нибудь там же лодчонку и спустится за те же два-три дня к Эбаббару, а потом и к самому Самсуму. Ярлык кураду у него есть, а кто он такой – самсумовские мытари и стража разбираться не станут. Заплатил пошлину, и кланяйся своим богам. И пойдет он от Башенной площади по нужной улице, высматривая коричневую занавеску в одном из домишек. Вот только лодчонок почему-то не было видно не только на болотистом касадском берегу, но и на эбаббарском.