Кое-какие наметки уже начинали складываться у него в голове. Главное — создать некую безупречную основу, ту печку, от которой следует плясать в соответствии с поговоркой. А остальное приложится. Здоровое нахальство, осторожность и взвешенность — и все пройдет гладко.
Бестужев и сам не заметил, как стал пасти их по всем правилам сыска: двигался на некотором расстоянии, неотступно, но так, чтобы у ведомых и мысли не возникло, что за ними ведется плотное наблюдение.
Неожиданно они свернули к лавочке с гнутой спинкой, на которую и уселись. У Бестужева хватило времени, чтобы сохранить безопасную дистанцию. Он непринужденно, не глядя на преследуемых, свернул к соседней лавочке, уселся, достал портсигар и принялся старательно выбирать папиросу, разминать ее со всем тщанием.
Мимо него прошей рослый тип в котелке, не удостоив и взглядом, — и направился прямо к той скамейке, где сидели двое, намеченные Бестужевым себе в филантропы. Вульгарный малый, самого простоватого облика, физиономия скорее неприятная. Что-то он не похож на равного, которому столь солидные господа назначили бы здесь деловую встречу — однако подошел, остановился, что-то говорит, а они слушают…
Сохраняя с виду полнейшее равнодушие к окружающему, поглощенный якобы лишь своей папиросой, Бестужев краем глаза тем не менее следил за той лавочкой. Весь обратился в слух, но обрел немногое: каждое слово долетало отчетливо, однако разговор велся на английском, к сожалению…
И тем не менее кое-что не понравилось ему сразу. Можно не понимать чужого языка, но мимика и интонации говорят сами за себя — по крайней мере у европейских народов они, в принципе, едины… Так вот, у него создалось стойкое впечатление, что дело нечисто. Тип в котелке определенно наседал, он, пусть и негромко, цедил какие-то угрозы — а лица тех двух стали напряженными и озабоченными, они отвечали односложно, пару раз оглянувшись словно бы в тщетных попытках высмотреть полицейского… Положительно, дело нечисто! Может, перед ним попытка беззастенчивого уличного грабежа? Или все сложнее? Как бы там ни было, удобный случай…
Так-так-так… Положение осложняется. Молодчик вынул руку из кармана, тускло блеснул надетый на пальцы массивный кастет, каковым он и принялся поигрывать под носом у сидящих, продолжая неторопливо, с пакостной ухмылочкой, произносить некие угрозы. Мельком покосился на Бестужева, но не похоже, чтобы стеснялся своего поведения перед посторонним…
Бестужев поднялся, бросил докуренную папиросу в мусорную урну и направился к той скамейке. Молодчик покосился на него сердито, без страха, а те двое — определенно с надеждой. Коснувшись козырька кепи, Бестужев спросил по-немецки:
— Не нуждаетесь ли вы в помощи, рабойсай? Мне кажется, этот человек вам навязывает свою компанию…
Молодчик ничуть не смутился. Грозно приподняв руку с кастетом до подбородка, пробурчал что-то в адрес Бестужева — вероятнее всего, предложение убираться отсюда подобру-поздорову, пока зубы целы. Скольких нахалов сгубило самомнение и скольких еще погубит.
Глядя ему в глаза с веселым вызовом, Бестужев сказал по-русски:
— Ни словечка не понимаю, что ты там лопочешь, обезьяна…
— Позовите полицейского, молодой человек! — вскрикнул один из сидящих.
— Это совершенно ни к чему, — вежливо сказал Бестужев.
Рука с кастетом взметнулась вовсе уж угрожающе — но еще быстрее трость Бестужева описала дугу и нешуточно приложилась к левому уху громилы.
Человеческое ухо — орган весьма чувствительный, сильный удар по нему, пусть и нисколечко не опасный для здоровья, вызывает тем не менее сильнейшую боль и краткое ошеломление. Не стал исключением и громила в котелке, на краткий миг он, можно сказать, выпал из окружающей реальности — и Бестужев, не мешкая, развивая и закрепляя успех, выкрутил ему руку, вырвал кастет, ударом ноги отправил в недолгий полет к противоположной стороне аллеи, где субъект и растянулся на земле рядом с пустой лавочкой.
Довольно быстро опамятовавшись, он вскочил на ноги, вне себя от злости — и оторопело замер. Бестужев стоял, все так же вежливо улыбаясь, поигрывая трофейным револьвером. Сделал выразительное движение: милый друг, а не убраться бы тебе отсюда к чертовой матери?
Тип понял его совершенно правильно: попятился, подобрал котелок, не отряхивая его, нахлобучил на голову и бочком-бочком начал отодвигаться, зло глядя на Бестужева и бормоча что-то под нос: дескать, попадешься ты мне еще, убью-зарежу, душу выну, разорву на восемнадцать кусков. Недвусмысленный жест рукой с револьвером — и незадачливый налетчик припустил к выходу из парка едва ли не рысцой, уже не оглядываясь. Понятно было без слов, что он намерен как можно быстрее покинуть поле брани.
Спрятав револьвер, Бестужев обернулся к сидящим — они все еще выглядели ошарашенными — и сказал весело:
— Ну вот, и без полиции обошлось, господа мои… Этот негодяй пытался вас ограбить?
— Хуже… — пробурчал тот, что сидел справа, выглядевший постарше спутника. — Не знаю, как вас и благодарить. Вы случайно не еврей, молодой человек? Вы употребили слова.
— Ну разумеется, — сказал Бестужев, улыбаясь, можно сказать, прямо-таки лучезарно. — Позвольте представиться: Михаил Кац. Только что приплыл из России.
И подумал про себя: в России столько людей по фамилии Кац, что добавление к ним еще одного, пусть и самозванца, пройдет совершенно незамеченным и никаких подозрений не вызовет.
Нельзя сказать, что эти двое готовы были кинуться ему на шею и задушить в объятиях, — но живой интерес на их лицах все же наличествовал.
— Что до меня, то я уже двадцать один год, как из Одессы, — сказал тот, что был постарше. — А Мейер — чуточку поменьше, пятнадцать, — он кивнул на приподнявшего шляпу спутника. — Сэмюэль Голдман.
Бестужев самым непосредственным образом воскликнул:
— Вы не родственник ли Боруху Голдману, у которого писчебумажный магазин в Киеве, на Крещатике?
— Да нет, что-то не припомню такого… А вы откуда?
Из предосторожности следовало выбрать себе фальшивой родиной какое-нибудь местечко подальше от Одессы. Благо подобное имелось в реальности, и Бестужев там пребывал какое-то время по пути в Левенбург.
— Из Загладья, — сказал он, не моргнув глазом.
— В жизни не слышал… Где это?
— Уездный городишко на галицийской границе, — сказал Бестужев. — Редкостная дыра, господа мои. Но я ее давно покинул, странствовал немало, пока не осел в Петербурге…
Голдман чуточку насторожился:
— В Петербурге? Вы, молодой человек, надеюсь, не выкрест?
— Ну что вы, — сказал Бестужев. — Должны же быть какие-то границы…