Рука Курагина разжалась, и брюки упали на пол. Курагин зевнул и уставился в окно. На улице порхал редкий колючий снежок, продолжала греметь музыка, и все было прекрасно. «Свободен, как птица… – тупо повторил про себя Курагин, поднялся и босиком зашлепал в ванную. – Как птица с перебитыми крыльями».
Квартира была наполнена тяжелой безжалостной тишиной. Находиться здесь было невыносимо, и Курагин уже пожалел, что сегодня выходной, а не рабочий день. Работа позволяла забыться, приглушала постоянную боль, которая гнездилась в душе. Возможно, Курагин и сегодня бы отправился в прокуратуру – повозился бы с делами, но сегодня нужно было навестить дочь и сделать кое-какие покупки.
С дочерью опять плохо. Новое обострение, госпитализация, бесконечные лекарства, фальшивое сочувствие врачей, которые говорят о каких-то больших деньгах, без которых выздоровление дочери невозможно и которых у Курагина просто нет. Раньше врачи говорили о милосердии, теперь о деньгах. Теперь все говорят о деньгах – врачи, артисты, влюбленные, священники и милиционеры. Тебя плохо понимают, когда ты говоришь о чем-то другом, словно ты изъясняешься на похожем, но все-таки на чужом языке.
Вот и эти чертовы врачи. Объявили приговор и теперь просят отступного за отмену этого приговора. Курагин плохо понимал, что за напасть свалилась на голову его дочери – знал только, что у нее какое-то редкое заболевание крови, но четко уяснил, что без дорогих лекарств ее не спасти. Вдвоем с женой они как-то пока тянули лямку, умудрялись выкраивать средства на поддерживающее лечение, но в последнее время врачи все чаще поговаривали о необходимости операции, а на операцию денег не было. Курагины уже продали машину, а теперь подыскивали подходящий квартирный обмен с доплатой. Совсем продать квартиру было безумием – какая-то крыша над головой все равно нужна. Подходящих вариантов пока не попадалось, и это угнетало Курагина с каждым днем все больше и больше.
А тут еще новое обострение и новые заботы! Жена теперь неотлучно дежурила в больнице. Курагин разрывался между больницей и работой, в короткие часы одиночества зверея от зловещей тишины, которая пропитала его жилище. Делиться своим горем с посторонними Курагин не любил, а сослуживцы сами особенно и не вникали – у каждого своих забот полно. Да, по правде говоря, на работе Курагин забывался и выбрасывал на время из головы свои несчастья, находя странное отдохновение в разгребании чужих бед.
Правда, в последнее время Курагин стал замечать, что сдает. Он всегда славился своей дотошностью и своим педантизмом. Теперь же он все меньше обращал внимание на мелочи, предпочитал простые решения и торопился закрыть дело как можно быстрее. Серьезных сбоев и претензий со стороны начальства пока не было, но Курагин сам начинал чувствовать, что недорабатывает. Признаться себе в этом он не хотел, но такое двойственное положение стало источником постоянного раздражения, которое все копилось и копилось в его душе. Раздражение это было направлено не только на себя самого, но и на окружающих Курагина людей – тех, которые своим поведением как бы ставили под сомнение его профпригодность.
Последним таким человеком был Гуров. Тот вообще всегда искал скрытый подтекст в любом деле, даже в том, которое казалось на первый взгляд кристально ясным. Участвуя в деле Прокопова, он вел себя так же. И, надо сказать, ему удалось убедить Курагина, что в этом деле не все чисто. Прямых улик заказного убийства не было, но кое-какие детали казались необычными – та самая пуля в моторе, звонок Будилина режиссеру Стоковскому, показания водителя Тимошука, которому Будилин признался, будто его подставили… Все эти факты по крайней мере настораживали. Скрепя сердце Курагин дал «добро» Гурову на продолжение расследования, хотя склонен был рассматривать оба убийства как дело рук двух маргиналов, не имеющих в Москве ни корней, ни связей. Гуров так не думал. Он раскопал данные о том, что полгода назад покойный предприниматель Столяров выиграл судебный процесс относительно помещений, в которых располагался его магазин телевизионной техники. Судился он с неким Козодоевым, тоже коммерсантом, претендовавшим на те же помещения, но без достаточных оснований. В материалах того дела содержались намеки, будто на Столярова до процесса и в течение его несколько раз оказывалось физическое воздействие неизвестными лицами – попросту говоря, кто-то хотел сломить его примитивным физическим способом. Но эти факты то ли не были подтверждены экспертизой, то ли сам потерпевший на них не сильно настаивал, но судом они рассмотрены не были.
Теперь полковник Гуров рыл землю, чтобы выяснить личность предпринимателя Козодоева и его дальнейшую судьбу. Он был уверен, что находится на правильном пути. К тому же ему удалось убедить в своей правоте начальника главка генерала Орлова, а это была уже более чем серьезная поддержка. Гуров был уверен, что как только удастся взять показания у Будилина и охранника Вагина, все станет на свои места. Вагин остался жив, и врачи надеялись на благополучный исход, но он по-прежнему находился в реанимации. Его участь делил и Будилин, который пока находился в коме. Кроме того, слег в больницу и водитель угнанной Будилиным машины – пережитое потрясение слишком сильно на него повлияло. Не исключалось, что ради собственного спокойствия на суде он еще откажется от своих показаний.
Однако Гуров упрямо шел по едва намеченному следу и, кажется, ни в чем не сомневался. Курагин одновременно завидовал ему и злился. Искать эхо минувшего конфликта в нынешних кровавых событиях ему совсем не хотелось. И Будилина, и его дружка Ферта опознали все свидетели, которые присутствовали при убийстве Прокопова, и те, кто видел, как напали на Столярова. Разговоры Будилина о том, что его подставили – всего лишь разговоры. Никаких явных улик. Если Будилин вдруг не выйдет из больницы, все на этом и закончится. Дело можно уже сейчас закрывать с чистой совестью и чувством хорошо выполненного долга. Плевать, что кто-то хочет выполнить его еще лучше – это его проблемы. Курагин решил дать Гурову еще неделю. Если до Нового года он ничего существенного не накопает, в деле будет поставлена точка.
Прокручивая в голове эти не слишком веселые мысли, Курагин побрился, выпил чаю с черствым хлебом и выкурил сигарету, мрачно глядя в кухонное окно. На площадке возле магазина поставили новогоднюю елку, и территория сразу приобрела праздничный и слегка волшебный вид. Возле елки уже вертелась детвора, а пронырливые торговки тут же десятками сплавляли юным покупателям китайские петарды, хотя, строго говоря, это было нарушением правил торговли.
Услышав телефонный звонок, Курагин поспешно затушил окурок и побежал к телефону. Звонить могли или жена, или с работы, или по поводу обмена квартиры – в любом случае звонок был очень важен.
Голос в трубке был незнакомым, мужским, и разговаривал, как показалось Курагину, с неприятными вкрадчивыми интонациями.
– Курагин Борис Дмитриевич? – спросил он. – Очень приятно. А моя фамилия – Талалаев. Предприниматель. Вы меня не знаете, но это не беда. Я звоню по интересующему нас обоих вопросу. Вы ведь давали объявление в газету об обмене квартиры?
– Допустим, давал, – ответил Курагин, настораживаясь. – А вам откуда это известно? Объявление было анонимным.