Словно яркая цветная открытка: ровные ряды грядок и вьющихся по решеткам помидорных плетей, а между ними — узкие дорожки, чтобы Калли и Исав могли обихаживать свое впечатляющее изобилие.
— Что вы делаете со всем этим богатством? — в изумлении спросил я.
— Кое-что съедаем, немного продаем, а большую часть раздаем. Голодным отсюда никто не уходит. — При этих словах живот у меня заболел пуще прежнего. Голод был понятием, мне в данный момент недоступным. Мисс Калли повела меня в огород. Я медленно шел за ней между грядками, а она показывала мне травы, дыни и прочие вкусные плоды, которые они с Исавом так заботливо выращивали, рассказывала о каждом растении, включая случайно встречавшиеся сорняки, — их она тут же почти сердито выдергивала и отшвыривала прочь. Просто идти через огород, не обращая внимания на непорядок, было выше ее сил. Она высматривала насекомых, давила настырных зеленых червей, норовивших обглодать помидорные листья, и мысленно делала заметки о поручениях, которые нужно дать Исаву. Неторопливая прогулка произвела чудодейственный эффект на мое пищеварение.
Так вот откуда берется еда, невежественно думал я. А чего было от меня ожидать? Городское дитя, ни разу в жизни не видевшее прежде настоящего огорода. У меня в голове роилась куча вопросов, но все они были столь банальны, что я предпочел держать язык за зубами.
Мисс Калли осмотрела кукурузные ростки и осталась чем-то недовольна. Потом сорвала бобовый стручок, разломала его, внимательно, как ученый, исследовала и сдержанно заметила: им не хватает солнца. Увидев пучок сорняков, сообщила, что, как только Исав явится домой, она пошлет его вырвать их. Я Исаву не позавидовал.
* * *
Через три часа, с желудком, снова набитым до отказа, на сей раз банановым пудингом, я покинул дом Раффинов, унося с собой полную сумку «весенней травы», с которой не знал, что делать, и бесценные заметки для будущей статьи. Получил я и приглашение прийти в будущий четверг на очередной обед. Еще мне был вручен собственноручно составленный мисс Калли список ошибок, замеченных в последнем номере «Таймс». Почти все они были либо типографскими, либо корректорскими — общим числом двенадцать. Во времена Пятна количество ошибок в среднем равнялось двадцати. Теперь снизилось почти вдвое. Такова была ее многолетняя привычка.
— Некоторые люди любят разгадывать кроссворды, — пояснила она, — а я — выискивать ошибки.
Трудно было не принять это замечание на свой адрес, хотя у нее, разумеется, и в мыслях не было кого бы то ни было критиковать. Я дал себе зарок впредь вычитывать корректуру более тщательно.
И еще кое-что уносил я с собой: ощущение, что в качестве награды обрел дружбу.
Очередной номер «Таймс» снова вышел с огромным снимком на первой полосе. Это была фотография бомбы, сделанная Уайли до того, как полиция ее демонтировала. Крупная подпись внизу сообщала: «БОМБА, ЗАЛОЖЕННАЯ В РЕДАКЦИИ „ТАЙМС“».
Моя статья начиналась с рассказа о Пистоне и его невероятном открытии. В ней были изложены все подробности, которые мне удалось проверить, и кое-какие из тех, что проверить не удалось. Никаких комментариев со стороны шефа полиции, несколько весьма бессмысленных замечаний шерифа Коули. В заключение приводились выводы, сделанные криминалистом: при детонации взрыв произвел бы «массированное» разрушение зданий, находящихся на южной стороне площади.
Уайли не позволил мне обнародовать свою изуродованную физиономию, как я его ни умолял. В нижней части первой полосы был напечатан крупный заголовок: «ФОТОГРАФ „ТАЙМС“ ПОДВЕРГСЯ НАПАДЕНИЮ ВОЗЛЕ СОБСТВЕННОГО ДОМА». В заметке я, не вдаваясь в подробности, описал все, что считал нужным, хотя Уайли требовал, чтобы я позволил ему самому ее отредактировать.
В обоих материалах, ничуть не стараясь что-либо завуалировать, я связывал между собой эти два преступления и весьма жестко утверждал, что власти, особенно шериф Коули, не предпринимают должных усилий для того, чтобы предотвратить в дальнейшем акты устрашения. Фамилия Пэджитов не упоминалась, да в этом и необходимости не было: каждый человек в округе понимал, что именно они запугивают меня и мою газету.
Пятно ленился писать редакционные статьи. За все то время, что я при нем проработал в газете, он написал всего одну. Некий конгрессмен из Орегона внес какой-то безумный законопроект, который мог плачевно сказаться на судьбе калифорнийских секвой — то ли увеличить, то ли уменьшить их вырубку, понять было трудно. Это возмутило Коудла. В течение двух недель он корпел над редакционной статьей и в конце концов разродился тирадой в две тысячи слов. Любому окончившему среднюю школу было очевидно, что писал он ее, держа в одной руке перо, а в другой — толковый словарь Уэбстера. В первом же абзаце содержалось больше многосложных слов, чем кто бы то ни было слышал в своей жизни, поэтому понять что бы то ни было возможным не представлялось. Пятно был потрясен тем, что статья не вызвала отклика. Он ожидал лавины писем в поддержку своей позиции. Однако мало кто из читателей сумел вынырнуть из той лавины терминов, которая обрушилась со страниц Уэбстера.
Наконец, через три недели, кто-то все же подсунул под дверь нацарапанную от руки записку, в которой говорилось:
«Уважаемый редактор, разделяю Вашу озабоченность судьбой калифорнийских секвой, которые, как известно, не растут у нас в Миссисипи. Если в конгрессе будет затеваться что-нибудь против деревьев хвойных пород, не откажите в любезности дать нам знать».
Записка была анонимной, но Пятно ее все-таки опубликовал, радуясь, что хоть кто-то обратил внимание на его статью. Позднее Бэгги сообщил мне по секрету, что записку сочинил один из его друзей-собутыльников.
Моя редакционная статья начиналась так: «Свободная и независимая пресса — жизненно важный фактор деятельности здорового демократического правительства». Без излишнего многословия и назидательности в последующих четырех абзацах я высказывался о важности деятельной и пытливой прессы не только для страны в целом, но и для каждой маленькой общины и торжественно обещал, что «Таймс» никому не удастся запугать и она никогда не перестанет честно информировать своих читателей о преступлениях, совершающихся в их краях, будь то изнасилования, убийства или коррупция в среде представителей власти.
Статья вышла смелая, дерзкая и, безусловно, блестящая. Горожане были на моей стороне. Получилось нечто вроде «„Таймс“ против Пэджитов и их шерифа». Мы заявляли свою непоколебимую позицию: противостоять всем плохим людям. Я ясно давал понять: какими бы опасными они ни были, я их не боюсь. Мысленно я без конца повторял себе, что обязан быть смелым. Впрочем, у меня и выхода другого не было. Разве могла моя газета обойти молчанием убийство Роды Кассело? И безнаказанно спустить все Дэнни Пэджиту?
У моих сотрудников редакционная статья вызвала восхищение. Маргарет заявила, что гордится своей принадлежностью к «Таймс». Уайли, все еще не оправившийся от ран, носил при себе оружие и надеялся, что ему дадут веский повод пустить его в ход.